Бертран и Лола - Анжелик Барбера

– Ты не интересуешься модой?

– Работа отнимает почти все время, так что сил на хобби не остается. – Немка натянуто улыбнулась и уточнила: – Предпочитаю «костюмный» стиль, так проще.

– Костюм-и-лодочки или костюм à la «Анжела – портной для Тома»?[35]

– Такой пухлый жакет, как твой, верхом элегантности не назовешь. – Лоле показалось, что немка разозлилась.

– Зависит от того, как носить и куда надевать.

– Если с сапогами и шелковым бельем на сеновал, получится жуть как сексуально.

– Не согласна. Сексуальность и элегантность – это нечто иное.

– Все вы, француженки, придиры.

– А вы, немки…

– Отвратительны! – Астрид не дала Лоле договорить, но тон сменила на дружелюбно-насмешливый. – Я вот лежу тут, прикованная к кровати, смертельно скучаю и стрессую, вместо того чтобы слушаться врачей и рас-слаб-лять-ся. Эти… дети не желают ни расти, ни набирать вес.

Они смотрели друг на друга без улыбки. Лоле не хотелось говорить о себе, и она просто слушала.

– Я ни к одному рукоделью не приспособлена, – посетовала Астрид.

– Да и я не мастерица, просто считаю и вяжу ряд за рядом, это помогает не думать.

– Правда помогает? – оживилась собеседница Лолы.

– Ничего лучше я не нашла.

Конец откровениям. Мое вязание – спасательный круг. Раз петля, два петля… и никаких мыслей – на время. Час наплывал на час, а малыши между тем подрастали. На следующее утро Астрид скоропостижно полюбила судоку и начала заполнять клетки разноцветными фломастерами.

– Здорово красиво получается, – прокомментировала Лола.

– Моя живопись. Думаю устроить персональную выставку.

Молодая женщина представила, как Бертран летит на лыжах по заснеженному, залитому солнцем склону, щелкает фотоаппаратом и делает тысячи великолепных снимков. Некоторые, став открытками, будут продаваться задешево, другие превратятся в арт-объекты.

Когда?

Когда она снова его увидит?

– Все хорошо? – спросила Астрид, заметив, как исказилось лицо Лолы.

– Удар ногой.

– Подлая ребятня!

– Кто бы ни родился – мальчики или девочки, – запишу их в футбольную секцию.

– Я занималась футболом, – сообщила немка. – Из-за красивой формы.

– Не желаю смотреть на твои костюмчики, – рассмеялась Лола.

– Почему ты пошла в бортпроводницы?

– Синий – мой любимый цвет[36].

– Тебе повезло, тут голубые стены.

– Повтори, пожалуйста.

– Bleu, blue, blau, azul, blu[37].

– Впечатляет.

– Как и твой немецкий.

– А ты какой цвет предпочитаешь?

– Бежевый.

Лола смеется. Астрид тоже, сама не зная почему. Три секунды откровенности истекли – животы напомнили, зачем они здесь. Но смех был искренний. Он не снял ни нервозности, ни страха, но лег на другую чашу весов и положил рядом с собой боевой дух, что объединяет пациентов, персонал и посетителей. Помогает осуществить завет волшебника Конрада: «Продержаться как можно дольше, сохраняя идеальный для всех статус-кво».

Лола ни разу не ошиблась, убавляя петли, и довязала правую по́лу жакета. На двадцать седьмой день ее добровольного «заточения» в больнице Франк спросил:

– Цвет морской волны или коричневый? А может, красный?

– Сам решай.

– Мастерица самоустраняется? – Он поцеловал ее и сунул в руки плотный конверт с логотипом Air France.

Лола вскрыла его, Франк задернул штору, разделяющую кровати, прилег рядом с женой, опершись на локоть, и погладил ее живот, наблюдая, как она просматривает документы для заполнения.

– С кем ты встречалась тогда в аэропорту? – спросил он, и Лола расслышала в его голосе не только любопытство, но и свойственное всем мужьям желание контролировать.

– С коллегами. Ты с ними не знаком.

– Мне бы хотелось поблагодарить того стюарда.

– Мне тоже.

Лола посмотрела на Франка. Он улыбнулся. Что ему известно о происшествии в аэропорту? Дальнейшие события нарушили стройный порядок его жизни, и он ни о чем не спрашивал до сегодняшнего дня. Долю секунды она готова была признаться. Но в последний момент ясный, чистый взгляд мужа заставил Лолу передумать. Франк – человек бесхитростный, он ничего не скрывает, не иезуитничает и не сомневается. Ему и в голову не приходит, что я могу впустить в мою жизнь другого мужчину. Он меня не знает. Он любит женщину, которой больше нет.

Франк ухмыльнулся, забрал у Лолы бумаги и положил их на тумбочку.

– Я – варвар. «Отделался» от тебя в наш последний вечер, а теперь вот расковыриваю рану, не даю забыть, хотя доктор Конрад велел быть деликатным.

Лола не шевельнулась. Они лежали рядом, но пребывали каждый в своем мире. Франк и Лола всегда были счастливы вместе, у них еще не случилось ни одной настоящей ссоры. Супруги Милан были единомышленниками, они любили одни и те же вещи. Германия стала первым камнем преткновения. Я не хотела обманывать Франка. Не переставала любить его, но перед Бертраном не устояла. Мысль простая, очевидная, но облечь ее в слова – здесь и сейчас – невозможно.

Окажись Астрид внимательней к соседке, прояви она чуткость, и Лола, возможно, излила бы ей душу в темной бессонной ночи. С Бертраном я попала в неведомый мир, где мне все понятно, я живу ярче и чувствую тоньше. Как будто вскарабкалась на вершину и прозрела, увидела всю безграничность мира. Жизнь прекрасна. Опасна. Гора такая крутая, что спуск невозможен, и…

– Мои эксперименты идут не так гладко, как хотелось бы, – сообщил Франк. – Но появилось новое привходящее обстоятельство: я решил терпеливо сносить неудачи. Вечерами работаю. И ищу новый дом.

Франк смотрел Лоле в глаза и «признавался», что как распоследний эгоист думает о себе, «нет, ну и о тебе тоже, вот потребовал новое служебное жилье, и Иоганн Вайс согласился предоставить нам большой дом в хорошем квартале, более оживленном, чем аллея де Контраван».

Лола промолчала.