Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

С тех пор шла по его следу. Вернее, ползла. Каждый раз едва не настигала Сеню, и каждый раз ему удавалось уцелеть. Ходить к тому времени разучился совсем, ноги стали как чужие, но его зачем-то перевозили с места на место, этим и спасался. Сельская больница, затем уездная и городская, детский дом, снова сельская больница, а под конец – эвакоприемник в столичной Казани. Переезжая в новое учреждение, Сеня жил спокойно пару дней, а потом начинал ждать – и Вошь неизменно появлялась.

Хуже всего было в уездной больнице – она располагалась в низкой избенке, и Вошь по ночам повадилась залезать на крышу, почти прогрызла ее. А лучше всего – в эвакопункте: Сеню разместили под самым потолком огромного дворца, и Вошь едва когти себе не сточила, пытаясь забраться вверх по гладким каменным стенам и ровным колоннам. Когда погрузили в эшелон и отправили в дальнюю дорогу, Сеня понял: теперь не уйти – догонит. Состав тащился по рельсам еле-еле, по два-три часа в день, остальное время стоял. А Вошь ползла безустанно. И вот – она здесь.

Сеня знал, что сделан вагон из железа и толстого стекла. Знал также, что Вошь прогрызает железо, а стекло выламывает и крошит в кашу. Недаром водит сейчас бугорчатой башкой по раме – ищет отверстие или трещину, куда вставить рыло. А не найдя, начинает бить в окно лбищем. Жах! Жах!

Ударов не слышно, только вздрагивает под Сеней лавка и звякают на столе медицинские инструменты. Жах! Жах!

Другие дети спят – эти вечно спят, когда Сене требуется помощь. А взрослые всякий раз куда-то деваются. Нет у Сени в этом мире защитников, один он одинешенек.

Жах! Жах!

На стекле вырастает и ширится белая клякса из трещин. Жах! Взрывается осколками и осыпается, и окно уже не окно, а коричневая морда, похожая на гигантскую картофелину. Кожа на картофелине обвисла морщинами, усы в шипах. Передние лапы – крючки с серпами – протискиваются в лазарет и упираются в стены, напруживаются, тянут за собой спиногрудь, а следом и толстенное ребристое брюхо.

Вжимается Сеня в лавку – в самый угол, где стена. Еще есть время – уползти, укрыться, – но сил в последние дни не осталось вовсе, даже переворачиваться с боку на бок перестал. И он просто съеживается под одеялом из мешковины, желая лишь одного: исчезнуть вовсе, тотчас. Потому что сегодня ему – не уйти.

А морда надвигается ближе, таращится равнодушными своими незрячими глазюками, уже и выставила откуда-то из подбрюшья и развернула кровососущий хобот – но дотянуться до Сени не может: брюхо огромное, застряло в оконном проеме. Ни кричать, ни урчать, ни вообще издавать звуки Вошь не умеет – и потому корчится беззвучно и тупо, извивается… Но не втиснуться ей в узкое оконце никак, придется искать другой лаз. И, гневно ударив серпами по расписным стенам, оставив на них рубленые следы, Вошь втягивает хобот обратно под башку, а башку обратно в окно…

А может, все же удастся уйти? Надо только сползти с лавки и перетащить непослушное свое тело в соседний вагон. Вдруг там кто-то есть? Вдруг там помогут?

Сеня отлепляется от стены и медленно, вершок за вершком, скручивается в узелок: кучкой падать легче, чем россыпью. Гнет спину крючком, руками подтягивает к груди негнущиеся колени. Голова тяжелая, и шея тотчас устает тащить ее по лавке, но надо, надо!..

Он шкрябает ухом по шершавым нарам, волочет неподъемную голову, а затем переваливает через лавочный край – в глаза прыгают щербатые доски пола – и ухает вниз.

Ползи! Он лежит лицом в пол, на собранных в комок локтях, кистях, коленях. Ползи же! Лоб цел, кажется, а нос разбило – в ноздрях что-то хлюпает и пузырится. Кровь? Ползи же, рюха!

И Сеня ползет – упираясь в грязные половицы скулами, плечами, ребрами, всеми своими торчащими костями, всаживая в эти кости занозы и оставляя за собой мазаный кровяной след.

Кровь – это очень плохо. Вошь пойдет на запах.

И она идет. Уже успела разнюхать, где дверь, и долбится в нее, сотрясая лазарет. А когда сорванная с петель дверь падает – вклинивается в зияющий проем, как могучий кулак, и шуршит по коридору. С хрустом выламываются и осыпаются на пол доски алтаря. Летит прочь сорванная занавеска, за которой прятался фельдшерский топчан. Клацая костяными серпами, Вошь ползет за Сеней.

А он уже – у другой двери. Уже уткнулся в нее темечком, уже царапает дверную щель, пытаясь раскрыть. Но – заперто. Надо потянуть ручку, чтобы отворить. Ручка – вверху, где-то под потолком.

Сеня толкает от себя пол – толкает сильно, аж в затылке жжет – и цепляется за что-то – за нары? за дверной косяк? – тянется, тянется, рвет спину и шею – вверх. Вагон шатается, как на ходу. Или это Сеня шатается? Да, шатается – но стоит. Стоит! Впервые стоит на ногах, за много месяцев.

Он падает на медную ручку всем своим весом и дергает ее от себя – дверь отворяется. Сеня выпадает из лазарета на вагонную площадку, но удерживается на дрожащих ногах и успевает захлопнуть дверь за собой. Тр-р-р-рах! – вмазывается в стекло с той стороны коричневое рыло. Тр-р-р-рах! – бьется истово, не зная, как отворить.

Стоять нельзя, иди! Я неходячий. Иди же! Тр-р-р-рах! И Сеня идет – на деревянных ногах, едва отрывая ступни от пола и широко раскачиваясь телом, – но идет. Идет! Можно держаться за стены и помогать себе. Можно руками подтягивать обленившиеся ноги – и снова помогать. Можно, можно! Можно ходить.

Он ковыляет по открытому мостку над сцепками. Пробирается в следующий вагон и тащится меж спящих девчонок до самого конца (и здесь тоже взрослых – ни единого человека!). Все двери за собой запирает плотно: Вошь не умеет пользоваться ручками и будет подолгу долбиться в каждую дверь, теряя время. А Сеня успеет спрятаться. Вот и кровь из носу перестала капать. Вот и коленями уже перебирать легче…

Оторвавшись от твари на целый вагон, Сеня разрешает себе передышку – останавливается в тамбуре и прислоняется к стене на пару мгновений, отдыхивается. Смотрит на свои ноги, едва видные в синем сумраке вечера: полгода бездельничали, а нынче расходились. Неужели и правда получится уйти? Неужели и правда сумеет спрятаться?

Воздух тих и холоден, свежими глотками проникает в рот, и посторонних звуков не слыхать – будто и не волочётся по эшелону великанская Вошь, загоняя добычу и пропарывая состав насквозь.

Оборвав дыхание, Сеня выглядывает в остекленную дверь – едва-едва, одним глазком. Вошь уже в девчачьем вагоне. Дрожа усами от возбуждения, теснится меж лавок со спящими девочками – приближает рыло то к одному изголовью, то к другому. Принюхивается – выбирает, с кого начать.

Неужели забыла про Сеню? Неужели спасен?

Странно все же, до чего странно: ни разу не замечала она других детей, хотя было их на ее пути сотни. Сколько раз в больницах и детских домах равнодушно проползала мимо, устремляясь к единственной своей цели – Сене. И вдруг – заметила.

Спасен, спасен! Так беги же! Пока она забыла про тебя – на миг или уже навсегда – беги! Пока шагают ноги, пока слушается тело – беги!

А Вошь уже остановилась – сделала выбор. Вцепившись крючками в лавку первого яруса, подбирается вся, подтягивается, нависает над спящей девчонкой, как огромное морщинистое облако. Вынимает из телесных глубин скрученный хобот, разворачивает, капая слюной на рассыпанные по нарам русые волосы, – сейчас вопьется в нежное лицо.