Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

Предположим, однако, что, как это часто бывает, родитель или родители всегда остаются любящими, показывая, что они не были уничтожены ненавистью младенца. Это постоянство ослабляет беспокойство, потому что младенец начинает осознавать, что его потребности будут удовлетворены на регулярной основе. Это также дает младенцу ощущение постоянной радости: чувство безопасности, когда младенца держат на руках, и веселье от игры не прекращаются, несмотря на вспышки разрушительной силы. И это также открывает новую возможность: младенец действительно может что-то дать своей матери, радуя ее и проявляя привязанность. Выдающийся психоаналитик и практикующий врач Дональд Винникотт, обладавший невероятной эмпатией по отношению к младенцам, описывает этот «благоприятный цикл» в классическом эссе «Способность проявить заботу»[237]. «Благоприятная среда», необходимая для развития заботы, не является чем-то особенным, и часто она уже присутствует. Родитель или родители должны быть поблизости и должны «пережить эпизоды, вызванные инстинктом». Функция «матери» (Винникотт всегда подчеркивал, что это функциональное понятие, и им можно обозначать родителя любого пола) в том, чтобы «продолжать быть самой собой, быть эмпатичной в отношении своего ребенка, быть рядом, чтобы принять спонтанный жест и обрадоваться» (76). При таких обстоятельствах – которые явно включают в себя то, что родитель любим младенцем и просто находится рядом, – у младенца появляется уверенность в том, что он может сделать что-то хорошее для любимого родителя несмотря на агрессию. И тревога постепенно превращается в морально окрашенное чувство вины за агрессивные импульсы. Отношение ребенка к родителю становится нравственным.

Но разве не могли мораль и правила справедливости сделать эту работу самостоятельно? Разве мы не можем представить себе младенцев, приходящих к осознанию того, что у родителей есть права и что эти права следует уважать даже без любви? Что ж, мы можем попытаться представить себе такую семью, в которой правила безжизненны и лишены любви. Но такой семье не хватало бы доверия, спонтанности и творческого чувства взаимности, которое дети развивают, по Винникотту в «благоприятном цикле». Неясно, может ли мораль такого рода быть стабильной, поскольку она была бы пронизана подозрением и недоверием, и она скорее будет жесткая, а не гибкая. Более того, младенчество действительно болезненно: сначала боль от недостатка и разочарования, а затем боль от осознания собственных агрессивных побуждений по отношению к тем, кто любит и заботится о тебе. Из-за этой боли существует постоянный риск закрыться, уйти в нарциссизм, рассматривая других только как инструменты. Нарцисс может понимать правила и следовать им, но они окажутся безжизненными и крайне нестабильными.

Как и на первой стадии тревоги, на помощь должна прийти любовь. Только любовь приближает младенца к творческой взаимности, к такому эмпатичному принятию точки зрения другого, которое делает возможным выражение искренней заботы, а не проявления ее в жестких формулах. Возможность для заботы создается в первую очередь привлекательным поведением родителя (поддерживающим, не пугающим, чутким).

Что под любовью подразумевают психологи и что подразумеваю я? Отношения, которые они описывают, включают в себя восхищенное признание другого как ценного, особенного и интересного субъекта; стремление понять точку зрения другого; веселую и взаимную игру; обмен и то, что Винникотт называет «тонким взаимодействием»; благодарность за ласковое отношение и чувство вины за собственные агрессивные желания или действия. И наконец, центральное место в отношениях любви занимают доверие и прекращение тревожной потребности в контроле. (Без всего этого вряд ли могло бы быть веселье и «тонкое взаимодействие».) Только через доверие к ненадежному миру и людям в нем можно однажды найти выход из удушающего нарциссизма, если человек его вообще находит. Но доверие не может быть сформировано только на основе правил справедливости; на самом деле оно имеет мало общего с такими правилами. Доверие возможно благодаря любвеобильному отношению родителя вкупе с удивлением, любовью и творчеством ребенка, которое в конечном счете корнями уходит в удивление ребенка светом, в его эротическое любопытство, направленное вовне.

По сути, это идея, лежащая в основе религии человечества Тагора, в согласии («да») в опере Моцарта и в основе этой книги: как выразили это Моцарт и да Понте, «После многих треволнений, бурных сцен и приключений общей радостью, весельем должно день закончить нам!».

Разницу между моралью, порожденной правилами, и моралью, выросшей из любви, можно увидеть, например, в фильме «Белая лента» Михаэля Ханеке. Это ужасающая картина о Германии между двумя мировыми войнами. За исключением школьного учителя, который дает фильму моральный ориентир, все молодые люди в нем выросли в авторитарных и лишенных любви семьях[238]. Они на словах придерживаются правил справедливости, но не понимают их значения, и каждый из них, похоже, несет с собой огромное бремя нерастраченной агрессии и ненависти – тех самых стимулов, которые могли бы найти творческий выход в отношениях, основанных на взаимной любви. В одной семье детей заставляют носить белые ленты как напоминание о невинности, которую каждый из них по-своему потерял. Эта лента становится знаком вечной и непреодолимой вины. В то время как школьный учитель влюблен в свою невесту Еву, наполняя свои дни творческими замыслами навестить и порадовать ее, городские дети превращают свою боль в акты садизма. Так, отсутствие любви приводит к двум разным проблемам: у детей нет никаких конструктивных способов управлять своей собственной агрессией, и они никогда не станут способными наделять правила внутренней жизнью. Хотя этот фильм – страшный сон, это страшный сон о реальности, как свидетельствуют исследования Теодора Адорно о немецкой семье[239].

Вымысел Ханеке не совсем доказывает, что любовь необходима, если уважение должно привести к постоянной заботе, но напоминает нам, что мораль не может выжить в мире, где беспокойство не облегчается доверием и любовью. Эта подлинная забота о других основывается на способности к эмпатическому пониманию и на ощущении того, что иная перспектива имеет значение. Наконец, эта подлинная забота требует уверенности в собственной способности отдавать – этой уверенности угрожают как стыд за свою беспомощность, так и осознание собственных агрессивных желаний. Если равномерное уважение нуждается в постоянной поддержке, то должен наступить момент великодушия, когда человек готов отдаться на милость другого, который все еще остается непостижимым и доступным только в духе игры и удивления. Это великодушие, это «да», становится возможным только благодаря духу любви. Или, точнее, это и есть дух любви.

Все это касается близких отношений на ранних этапах жизни человека (хотя одна и та же динамика повторяется на разных этапах развития, и особенно – в уязвимый период подросткового возраста). Почему политический проект должен заботиться о личных вопросах? Я считаю, что политическая культура должна использовать эти источники раннего проявления доверия и великодушия – эротические движения ума и сердца вовне к объекту, достойному любви – если мы хотим, чтобы достойные институты оставались устойчивыми под продолжающимся давлением эгоизма, жадности и тревожной агрессии.

V. ИГРА И ПРОЕКЦИЯ

К одному году младенцы уже отлично умеют «читать мысли». Они уже способны проводить различие между собой и другими и эмпатически смотреть на мир из перспективы другого. «Заражение» аффектом существует более или менее с самого рождения: младенцы начинают плакать, услышав плач других младенцев, – известное явление, неоднократно подтвержденное исследованиями. Но как пишет Росс Томпсон, «важный переход к эмпатической отзывчивости происходит в момент, когда ребенок осознает, что у других есть внутренние, субъективные состояния, отличные от его собственных и заслуживающие внимания в социальном взаимодействии». Этот переход, по мнению ученых, должен проходить на ранних стадиях развития[240]. Он незаметен: даже более ранние свидетельства этого «заражения» показывают, что дети сильнее реагируют на плач других детей того же возраста, чем на плач детей старшего возраста или взрослых людей. Так, подобно мышам в эксперименте исследователей из Университета Макгилла, они уже делят мир на близкие и далекие группы, и, возможно, они начинают видеть мир, принимая перспективу представителей ближней группы[241]. Но в возрасте до года младенцы начинают понимать, что другой человек – это отдельный мир опыта и что их поведение влияет на то, что происходит в мире. Этому осознанию во многом способствуют взаимодействия, в которых участвуют родители и младенцы.