Сказки Старого Вильнюса III - Макс Фрай

И пустила телефон по рукам. Анджей, впрочем, смотреть не стал. Ему показалось, что доказательство — это лишнее. Без фото было бы только лучше, потому что зонтики на крыше — это уже не пустяк, это вопрос веры. А вера, черт побери, не должна доставаться легко.

— На этом все, — сказала Марина, пряча телефон в сумку. — Потому что, когда я вошла в дом, выяснилось, что час давным-давно прошел. Наверное, еще до того, как я увидела крышу с зонтами. Но о ней просто не могла промолчать.

— И правильно, — подбодрил ее Файх. — Еще чего не хватало — оставить меня без твоих зонтиков! А вот, кстати, еще один. — И простер руку в сторону соседней крыши, где, зацепившись изогнутой ручкой за старую телеантенну, болтался на ветру ярко-оранжевый зонт, раскрытый и вывернувшийся наизнанку, с торчащими во все стороны спицами.

— На самом деле его легко починить, — сказал Анджей Марине. Сам не понимал, что его дернуло за язык.

— Я знаю, — невозмутимо кивнула она. — Что по-настоящему трудно, так это до него дотянуться.

Однако, когда, попрощавшись с Файхом и задремавшей в его кресле Гретой Францевной, вышли все вместе во двор, оранжевый зонтик уже валялся на асфальте, да еще и возле самого подъезда, чтобы далеко за ним не ходить. Иногда ветер бывает чрезвычайно любезен.

Анджей поднял зонт, покрутил в руках, кое-как закрыл, разровнял, снова открыл — все было в порядке, спицы не сломались, а только погнулись, да и то не сильно. Протянул находку Марине. Сказал:

— Отличная вещь, еще долго прослужит.

— Ой, — смутилась она. — А почему мне?

— Потому что этот зонтик явно родился из твоего рассказа, — крикнул сверху, с балкона, Файх. — Больше ему неоткуда было взяться. Анджей все правильно понял!

Подумал: «Да нихрена я на самом деле не понял. Просто отдать зонтик Марине было логично. Потому что… Нет, стоп, никаких „потому что“. Логично, и все».

Но говорить ничего не стал. Устал уже от этого чертова немецкого языка, хоть плачь.

— До понедельника!

Теперь немецкая речь немилосердно лилась на их бедные головы прямо с небес — совсем невысоких, самых ближних, расположенных на высоте второго этажа. Всего-то.

— До понедельника! — повторил Файх. — Хороших всем выходных! Жду вас у себя в семь. И уже начинаю по вам скучать.

Вот ведь ненасытный.

Сказать, что всю дорогу думал о Марине и ее сказках про Заесан, было бы неправдой, потому что не думал вообще ни о чем, ни единой мысли не было в гудящей от перенапряжения голове. Зато не думал именно о Марине. О том, как она идет сейчас домой, где стол завален изрисованной бумагой — десятки эскизов, сделанных за последние три с половиной дня, и на всех картинках — улицы, улицы, улицы. И еще переулки, площади, деревья, дома с круглыми окнами, нежащиеся на солнце коты, играющие собаки, стаи пестрых попугаев на площади, статуи с цветами, выросшими на месте глаз, крылатый ребенок на пустом пляже строит замок из золотого песка, в фонарях плещется светящаяся морская вода. И как, не переодевшись в домашнее платье, даже не сделав бутерброд, о котором мечтала всю дорогу, сядет рисовать новую картинку и, не закончив толком, начнет еще одну, а потом еще — слишком много надо теперь успеть, ни одной человеческой жизни не хватит завершить это дело, с по-настоящему важной работой вечно так.

Обо всем этом Анджей не думал ни секунды. Просто откуда-то знал.

Пришел домой, открыл окно, высунулся по пояс и смотрел на темное ночное небо так долго, что оно пошло трещинами, сквозь которые пробивался неяркий бледно-синий свет. Подумал: «Я определенно чокнулся». Подумал: «Вот и проверим теорию, что психам жить интересней, чем всем остальным». Подумал: «Похоже, я даже рад».

И пошел работать.

По улицам ходил теперь чутко прислушиваясь, боковое зрение за выходные стало чуть ли не лучше фронтального, и даже затылок зудел, как будто там и правда прорезывался дополнительный глаз. Был совершенно уверен, что эксцентричный немец Фабиан Файх вот-вот выскочит из-за угла, вынырнет из подворотни или, чего доброго, вывалится прямо на голову из ближайшего окна. Скажет: «Привет, пошли обедать, я тебя убью». Даже ответную реплику заготовил: «Каким оружием?»

Правда же интересно.

Однако Файх предательски оставил Анджея в покое. На весь уикенд. Объявился только в ночь с воскресенья на понедельник. То есть даже не в ночь, а в половине пятого утра. И не где-нибудь, а на подоконнике. Сидел, курил трубку-калабаш,[4]пускал дым кольцами, болтал ногами, терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Когда живешь на четвертом этаже, подобных визитов как-то не ожидаешь. И получается, зря.

Анджей так растерялся, что спросил:

— Ты чего не спишь? Я-то ладно, конченый человек. У меня, во-первых, апокалипсис, то есть дэдлайн. В девять все должно идеально работать! А во-вторых, как только оно заработает, я буду волен распрячь своего бледного коня и дрыхнуть сколько захочу. А тебе же небось к восьми в офис. Или где ты там наводишь свои немецкие порядки.

— К восьми тридцати, — педантично поправил Файх. — Но это неважно. Я никогда не сплю. Просто не умею.

На фоне подобного признания время и форма дружеского визита сразу перестали казаться чересчур фантастическими. Ну залез человек на четвертый этаж незадолго до рассвета, с кем не бывает.

— Это как?!

— Ну как, — немец пожал плечами, — обыкновенно. Бодрствую, и точка. И никогда не устаю.

— Даже от себя?

Не хотел язвить. Само вырвалось. Но Файх был непрошибаем.

— Конечно. С собой мне всегда хорошо. Видимо, у меня легкий, уживчивый характер.

И добавил, перейдя почему-то на шепот:

— Есть спящие, а есть сны, вот и все. Мир очень просто устроен, Анджей. И довольно логично, как ни смешно это звучит.

— Действительно смешно.

— Тем не менее. Извини, если я тебя потревожил. Просто вдруг подумал — возможно, тебе кажется, будто ты сходишь с ума. Возможно, тебя надо успокоить. Рад, что ошибался.

— Успокоить! — восхитился Анджей. — Надо же — успокоить! Успокоить человека, примерещившись ему под утро! На подоконнике! На четвертом этаже! Отличный способ, надо взять на вооружение.

— Тебе не пригодится, — флегматично заметил Файх. — Ты не тот, кто снится. Ты тот, кто видит сны. Это разные роли.

— В любом случае сейчас у меня слишком много работы, чтобы разбираться, схожу я с ума или нет. Возможно, я займусь этим завтра. Хотя разумней воздержаться. Некоторые вещи о себе лучше просто не знать. Или хотя бы не обдумывать подолгу.