Миниатюрист - Джесси Бёртон

Она подносит собачку ближе к горящей свече. Последние сомнения отпадают. Кровавое пятнышко цвета ржавчины. У Неллы пересыхает в горле, а сердце начинает колотиться. Она не может вспомнить, было ли оно с самого начала – просто не разглядывала фигурку особенно пристально. Не смотрела? Не видела? Зато сейчас всматривается. Может, это случайный мазок? Капля краски упала с кончика кисточки, когда художник собирался раскрашивать что-то другое? Маленькая Резеки разлеглась у нее на ладони, красное пятно на сером загривке выглядит как жутковатая метка, полученная при крещении. Куколка остается ледяной, несмотря на пламя свечи и теплую ладонь. Нелла снова разглядывает записку: «Все проходит». Наверняка это старая голландская поговорка – ничто не вечно, и сама судьба может развернуться на сто восемьдесят градусов.

От этой метки на теле, предвестницы будущего, ей становится не по себе. Она переводит взгляд на кукольный дом. Обшитый черепаховым панцирем, он как будто светится в темноте, а интерьеры выглядят роскошными и ни на что не похожими. «Я должна завтра же сходить на Калверстраат, – говорит она себе. – Только на этот раз одна».

Но на следующий день возвращается Йохан, посмуглевший под зимним константинопольским солнцем. Он привез толстые ковры с извилистыми, математически выверенными узорами. Оиковский матрос бросает их на мраморный пол и удаляется. У них уже есть два или три десятка подобных вещей, зачем еще? Йохан из прихожей окидывает взглядом дом – так иностранец озирается в незнакомом месте. Нелла проследила за этим взглядом. Он задержался на пустом месте, где висела распоротая картина, но комментариев не последовало. Следов крови не осталось. Корнелия десять раз драила пол, смачивая плитки уксусом и лимонным соком, поливая их кипящей водой со щелоком. Осталось только красное пятно на загривке миниатюрного пса наверху, в кукольном доме.

Отто снимает с хозяина походную накидку. Марин не вышла встречать брата, предпочтя остаться у себя. Нелла же так и замерла в холле. Появление супруга сразу же изменило атмосферу, в воздухе повисло напряжение – густое, темное.

– Как Венеция? – эти слова срываются с языка раньше, чем она успевает их поймать. Йохан опускает взгляд, к ее удивлению и облегчению, он потеплел. Кажется, муж искренне рад встрече. Впрочем, она не поощряет эту радость ни распахнутыми объятьями, ни даже улыбкой. Просто стоит и ждет продолжения.

– Венеция есть Венеция. Там холодно. – Он втягивает воздух и морщит нос, уловив запах уксуса.

– Ясно, – говорит Нелла, которой ничего не ясно. Они два дня не выходили на улицу, боясь поскользнуться и упасть на обледеневшем тротуаре.

– Что вы готовите?

– Пудинг из свиной печенки с ячменем.

Йохан снова втягивает носом воздух и обводит взглядом холл, а потом ее.

– В Венецию я теперь не скоро поеду, – вот и весь его ответ. Нелла покосилась на Отто. От этих слов ей стало нехорошо. Что бы там ни случилось в Венеции между Джеком и ее мужем, косвенно это привело к тому, что труп Резеки затолкали в мешок. Вот только она до сих пор не знает, что и почему побудило Джека сносить издевки Марин, а затем выместить зло на несчастной собаке.

Отто ждет дальнейших действий хозяина. А Нелла снова думает о двух Резеки – той, что валяется в подвале, и другой, миниатюрной, с меткой, предвещающей гибель, в комнате наверху.

Йохан без предупреждения делает широкий шаг ей навстречу. Она стоит как истукан. Вдруг он нависает над ней и обхватывает всю – такое жесткое объятие большого медведя. Ее макушка едва достает ему до груди, к которой он ее прижимает. Она слышит удары его сердца, пока он зарывается носом в ее волосы, и хотя кожа у него после мороза до сих пор холодная – кто-то, наверное, назвал бы ее даже неприятной, – ей она такой не кажется. К холоду она успела привыкнуть, а эта близость и биение другого сердца странным образом действуют на нее успокаивающе.

Он медленно поднимает ее руки, как бы приглашая обнять себя за шею, чтобы посмотреть, что из этого получится. Но из этого ничего не получается, он слишком широк для нее и ее рук не хватает. Кажется, будто она неуклюже хватается за большой плот.

Пока они стоят так, молчаливо соединившись, Отто идет повесить шерстяную накидку, и тут Нелла различает в темноте лицо Марин. Та выходит из тени, и у Неллы появляется ощущение, будто муж начинает съеживаться на глазах. Так на него действует присутствие сестры. Она пускает в ход жесты, паузы и слова, как бы нанося ему булавочные уколы, осознанные и хорошо продуманные, отшлифованные за тридцать лет постоянного употребления.

– Что? – спрашивает он.

– Плохие новости.

«Зачем же так с бухты-барахты, – думает про себя Нелла. – Похоже, Марин получает от этого удовольствие».

– Что? – переспрашивает он.

– Здесь был Джек, – говорит Марин. – Прилетал твой бордельный мотылек.

– Он не мотылек, – осаживает ее Йохан. – И он не мой.

Марин поджимает губы.

– Вот как? Мне казалось, у вас все просто: деньги – товар. Но я ошибалась. Он разговаривал с нами так, как будто ты его собственность.

Йохан отрывается от Неллы и идет к Марин. В ее тоне слышится нечто такое, что притягивает. Ей что-то известно, и она дает ему это понять. Нелла потеряла Отто из виду. Задержался в гардеробной?

– Он меня поцеловал, – сообщает брату Марин. – А я дала ему денег. Кажется, он перепутал меня с тобой. Ты отослал его домой из Венеции? Вид у него был недовольный, и он начал тут играть мускулами. Он осквернил наше жилье, Йохан.

– Поосторожней, Марин.

– Корыстолюбивый расстроит дом свой[7].

– Ты любишь цитировать Библию, Марин. Но твоя набожность порой вызывает у меня недоумение.

Его слова вызывают у нее нервный смех, отзывающийся в стылом воздухе прихожей резким эхом. Он сжимает пальцы в кулаки, словно стремясь взять их под контроль. Марин глядит брату в глаза.

– Не успел я приехать, как ты уже втягиваешь меня в разборки. Ты ешь мой хлеб, пьешь из моих лучших итальянских бокалов, спишь на мягкой перине. А при этом ты не сделала в жизни ничего полезного, только действуешь мне на нервы.

Марин на миг растерялась.

– Я потратила свою жизнь на то, чтобы наладить быт в этом доме.

– А зачем? Он же не твой.

– Вот именно. – Марин вся подобралась. Каждое слово натянуто, как вожжи. – Я для тебя прислуга. Ты дал себе полную свободу, а меня сделал затворницей, которую может оскорблять твой… твой…

– Значит, затворница?

– Ты считаешь себя таким светским, Йохан, а сам постоянно запугиваешь людей. Тебе так удобно: я сижу дома, а ты, почти не таясь, вытворяешь что хочешь. Я слышала, как ты чуть не каждую ночь уходил в доки, чтобы вываляться там в грязи. Моя мать предпочла отвернуться к стене и умереть, лишь бы не слышать всей правды про тебя.