Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева

– Товарищ Верховенский очень верно сформулировал причины произошедшего здесь эпизода, – слегка сморщившись от напряжения, сказал доктор. – Мы уверены, что агент использовал препарат фенметразин, недавно открытый западной медициной. На Западе, и в частности в США, очень увлекаются этим препаратом, и мы должны сказать, что это грозит полным разложением западному обществу. Товарищ Робсон был приведен в состояние помрачения сознания, и ему предстоит нелегкий путь восстановления своих прежних способностей.

– Да, именно так! – перебил Верховенский. – Мы сделаем в прессе заявление об отмене гастролей и проводим товарища Робсона обратно в США, где он обратится за медицинской помощью, в которой, как мы надеемся, ему не откажут его «хозяева».

При этом хлестком слове он скривил рот и опять покосился на артиста возбужденным розовым – глазом.

Фишбейн схватил его за локоть:

– Вы действительно собираетесь отправить всю группу обратно в Нью-Йорк?

– А вы что, хотите остаться? – съязвил Верховенский.

Не отвечая, Фишбейн бросился к лифту. Если ее сейчас не окажется в номере, что делать тогда? Номер был пуст. Он сел на развороченную постель, пальцы его наткнулись на что-то. Шпилька. Она выпала, когда он сорвал с нее шапочку. В холле гостиницы почти никого не было. Женщина в фирменной блузке, на которой была приколота бумажная полоска со словом «администратор», что-то аккуратно вписывала в толстый журнал.

– В моем номере только что была гостья, – сказал он, слегка задохнувшись. – Куда она делась?

Администраторша повела на него выпуклыми серыми глазами.

– Какой у вас номер? – спросила она безразлично.

– Четыреста первый.

Она сжала губы.

– Конечно, я знаю. Мистер… – Она заглянула в журнал: Нарышкин-Фишбейн?

– Лучше просто: Фишбейн.

– А гостья ушла. Минут тридцать уже.

– Ушла? Почему? Откуда вы знаете, что…

Она перебила его:

– По нашему правилу все посетители должны сообщить нам, откуда идут, куда, как фамилия. Вы видите? Здесь вот, в журнале, пометка: четыреста первый.

– И это что, все?

– А чего же еще?

Он чувствовал, что она лжет, но разбираться было некогда. На улице мело, он был в тонком свитере на голое тело. Подняться к себе и напялить плащ заняло две-три минуты. Он пулей пролетел мимо проводившей его стеклянными глазами администраторши и оказался на улице. Снег был очень липким, густым, редкие прохожие мутно чернели внутри. Он бросился к метро.

– Молодой человек! – звонко прикрикнула на него дежурная. – Поторопитесь! Последний поезд идет, закрываемся!

Ева стояла, прижавшись спиной к выступу мраморной низкой арки. Гипсовый атлет слегка прикрывал ее от посторонних глаз. Она увидела бегущего Фишбейна и тут же опустилась на лавочку, как будто у нее подкосились ноги.

– Почему ты не подождала меня? – задыхаясь, спросил он и хотел было обнять ее.

Она испуганно отстранилась:

– Гриша! Не надо!

– Тебя напугали там? Что они сделали?

Она не ответила. Из темноты туннеля вырвались огни поезда. Двери бесшумно растворились. Они вошли в вагон. В вагоне он обнял ее.

– Скажи мне, что было?

– То, чего я ждала. – Она зажмурилась на секунду. – Я не понимала, как это вообще могло случиться: что ты меня провел к себе и никто нас даже не остановил… Они же ведь видели нас.

Ева громко сглотнула слюну.

– Ты убежал, а я пошла в ванную. – Она покраснела слегка. – Успела помыться, одеться. Вдруг стук. И громкий такой, словно двери ломают. Я сразу открыла. Стоит милиционер и с ним женщина. «Вы такая-то? Пройдемте с нами». – «Куда?» – «У нас разговор к вам». Я взяла пальто, сумочку. Спустились на лифте вниз, провели меня в какую-то комнату. Там сидел, наверное, какой-то начальник. Он мне говорит: «Вы нарушили правила социалистической законности. В нашей стране за незаконную связь с иностранцами полагается срок. Вы замужняя женщина, как вам не стыдно?» Я молчу. «Паспорт предъявите». Я достала паспорт. Он взял, выписал все данные. Потом позвали фотографа, и он меня сфотографировал. Потом они вернули мне паспорт и сказали, что я не имею права никуда выезжать из Москвы. Я сказала, что у меня работа в Ленинграде и меня уволят, если я пропущу. Начальник сказал: «Вас уже уволили, не беспокойтесь. Вы теперь будете жить с волчьим билетом». Милиционер вывел меня из гостиницы и спросил, куда я сейчас направляюсь. Я сказала, что еду к матери на Беговую. Он меня отпустил. Я так и думала, что ты меня найдешь. Сидела в метро и ждала.

Пока она говорила, Фишбейн чувствовал такую острую боль, что ему хотелось одного: ослепнуть, оглохнуть, сделать так, чтобы остановилось сердце. Она всмотрелась в его искаженное лицо и покачала головой.

– Ты только себя не вини, – прошептала она. – И не пропади без меня. Там, в Америке.

– А пусть пропаду! – сказал он. – Ты-то как?

«Конечная! – сообщил голос по радио. – Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны!»

Они вышли на «Спортивной». Через дорогу наискосок тускло поблескивали купола Новодевичьего монастыря. Снег затих, и мелкие отдельные снежинки кружились вокруг фонарей, опасаясь спуститься на землю и сразу погибнуть.

Расстаться они не могли. Каждая секунда то медленно текущего, то застывающего, то вдруг быстро капающего времени приобрела особое, сокровенно важное значение, какое всегда наступает тогда, когда человек умирает, и так же, когда он рождается в наш этот мир, когда в муках уходит.

– Пойдем погуляем, – сказала она. – Уже почти два, скоро утро.

Они медленно подошли к воротам Новодевичьего монастыря, постояли, обнявшись, потом обогнули пруд, заваленный снегом, и вышли на Большую Пироговскую. Ни души не было в этом городе, кроме них. Куда подевались все люди, все птицы, все звери? Была темнота, тишина, слабый скрип их одновременных шагов. Не разнимая рук вошли во двор, толкнули подъездную дверь большого и мрачного дома. Запахло какой-то едой, растаявшим снегом. Ева прижалась спиной к высокой пыльной батарее и закрыла глаза.

– Как здесь хорошо, как тепло!

Она расстегнула пальто, Фишбейн распахнул плащ, и замерли оба, и не шевелились.

– Я буду писать, – сказал он. – Каждый день. Дождусь ее родов и снова приеду.

– Чьих родов? – спросила она совсем тихо.

В глазах у него потемнело. Она ведь не знала об этом ребенке. Теперь как сказать ей? И что ей сказать?

С площадки первого этажа спустилась кошка, увидела их, стоя на последней ступеньке, и снова исчезла, тоскливо мяукнув. Ева слегка отодвинулась от него, поправила волосы.