Эффект негативности. Как способность замечать плохое трансформирует нашу реальность - Джон Терни

Цените прошлое, но не сравнивайте. Ностальгия не помогает, если вы сравниваете прошлое с настоящим и грустите: «Вот в наше время». Эта ловушка описана в «Suite: Judy Blue eyes», когда Стивен Стиллз поет: «Не давайте прошлому напоминать нам, кем мы стали». Психологи называют это «саморазрывом», чувством потери и дислокации, связанным с физическими и ментальными проблемами.

Когда Поллианна лежит парализованная в кровати и говорит: «Я счастлива, что когда-то могла ходить», – ситуация кажется неправдоподобной, поллианнской в плохом смысле слова. Но ее базовая стратегия верна. Именно ее использует более правдоподобный персонаж в конце фильма «Касабланка». Прощаясь с Ингрид Бергман на взлетной полосе, Хамфри Богарт раздумывает не над тем, что он потерял, а над тем, что осталось и не исчезнет. «У нас всегда будет Париж», – говорит он, и он прав.

Восхождение плохого

Неважно, поглощаете вы плохие новости сегодняшнего дня или раздумываете над будущим человечества, мы предлагаем начать с трех предположений.

1. Всегда будет казаться, что мир в кризисе.

2. Кризис не так плох, как кажется.

3. Решение может все только ухудшить.

Очевидно, что есть настоящие проблемы, которые надо решить. Но мы уверены: самая большая проблема, самое крупное препятствие на пути к свободе и процветанию – эксплуатация негативного уклона торговцами кризисом. Это худшее социальное последствие эффекта негативности. Постоянно подпитывая страх, пророки гибели сильно искажают взгляд общества на настоящее и будущее.

В результате получается так называемый Кризис кризиса. Но мы не пытаемся вас запугать и заставить думать, что это новейшая угроза выживанию человечества. Современный шквал негатива особенно мощен и быстр из-за недремлющих паникеров на экранах. Но люди давно поддаются торговцами кризисом. В 1918 году, задолго до кабельных новостей и интернета, Г. Л. Менкен описал общественный дискурс, как «битву безумия», и умело диагностировал фундаментальную проблему политики и государственного управления. «Цель реальной политики, – писал Менкен, – заключается в запугивании населения (так оно желает, чтобы его отвели в безопасное место) через угрозы бесконечными потоками чудовищ, в основном выдуманных».

Чудовища меняются в зависимости от идеологии, но политики везде используют один и тот же базовый когнитивный уклон. Предупреждают ли они о террористах, иммигрантах, новых технологиях или экологических катастрофах, все сходятся в одном: мир катится к чертям из-за невиданной ранее угрозы. Они стремятся вернуть славу прошлого, когда граждане были добродетельными, нация великой, а Земля девственной. Их мрачное видение угасающего мира работает на уровне интуиции, потому что мы остро реагируем на современный негатив (обыкновенная сила плохого), но применяем другой фильтр, глядя на историю. Как упоминалось в 8 главе, мы смотрим на свое прошлое через розовые очки и также оглядываемся на остальной мир. Нас обманывает эффект, называемый Кэри Морвидж «эффектом магазина пластинок»: память, как магазин грампластинок, где хранится огромное разнообразие современных песен, но из прошлого предлагают только величайшие хиты.

Ее эксперименты показывают, что люди обычно оценивают нынешнюю индустрию развлечения, сравнивая ее с лучшими моментами юности. Если вы сравните современные песни на радио с Nirvana или Pearl Jam, то станете жаловаться на упадок после золотого века музыки 1990-х. Но в то время девяностые не казались такими уж золотыми. Люди слушали не только Nirvana, но и «Achy Breaky Heart», и «I’m too sexy», и сравнивали подобные песни с золотым веком The Beatles и The Rolling Stones. Мы сравниваем руководителей с Линкольном и Черчиллем или нынешние политические прения с великими достижениями в учебниках истории. Мы обязаны чувствовать, что лучшие дни нации в прошлом.

Это плохая форма ностальгии, о которой мы предупреждали в предыдущей главе: взгляд на прошлое как на лучшее безвозвратное время. Заблуждение формально ввел в VIII веке до н. э. Гесиод, греческий поэт и фермер, которого называют первым экономистом в истории. Как и сегодняшние фаталисты, он жаловался на угрозы со стороны новых технологий. Объяснял, что люди «жили в мире и спокойствии на своих землях, имея много хорошего, огромные стада, и были любимы благословенными богами». Но после того, как Прометей украл у Зевса огонь, боги наслали на людей ящик Пандоры. Золотой век уступил место низшим – Серебряному и Бронзовому, и в конце концов современному Железному веку, в котором люди «не знают отдыха от труда и печали». Вскоре все станет только хуже: «Зевс уничтожит сию расу смертных».

Этот некролог Греции был немного преждевременен: он писал задолго до появления Парфенона и века Перикла. Но заслуживает уважения, поскольку реалистичнее смотрел на вещи, чем современные фаталисты. Греки его времен, и правда, столкнулись со множеством проблем в будущем: завоеванием, эпизодическими вспышками чумы и голода, вечной бедностью или рабством большей части населения. Такова была судьба людей по всему миру до развития промышленности. Человечеству постоянно угрожали Четыре всадника Апокалипсиса: Смерть, Голод, Война и Чума. Половина детей погибала, не достигнув пяти лет. Небольшая травма или инфекция могла стать фатальной. Неурожай приводил к голоду.

Почти все жили бедно. Единственным способ обрести богатство было забрать его у другого или заставить людей работать на вас. Серфы были обречены всю жизнь кормить своих лордов. Рабство стало традицией на всех населенных людьми континентах. Технологический прогресс был медленным и прерывистым и подчинялся капризам правителей, которые запрещали изобретения и подавляли ересь, угрожающую статусу кво. Императоры Древнего Рима, как и правители Персии, Индии и Китая покровительствовали образованной элите, но не делились богатствами и знаниями с простолюдинами. Технологический прогресс в Китае, например первые механические часы и улучшенный метод плавки железа, подавлялся мандаринами, которые боялись перемен.

Стандарт жизни масс в целом не менялся до революционных идей и институтов, возникших в Европе. Падение Римской империи оставило континент децентрализованным, возникли независимые феодальные владения, где ученые, изобретатели и торговцы могли делиться знаниями и вводить инновации без вмешательства империи.

Так их описал французский историк Жан Гимпел. Он назвал их первой индустриальной революцией. Пока Римскую экономику поддерживал рабский труд, средневековые инженеры использовали естественные ресурсы, строя плотины и новые эффективные водяные колеса по всей Европе. Мельницы процветали, ими осушили прибрежные регионы исторических Нидерландов. Германские «варвары» придумали улучшенную форму стали. Викинги продвинулись в кораблестроении и навигации. Были созданы механические часы и линзы. Сельскохозяйственное производство расцвело благодаря продвижениям в чередовании культур, изобретению бороны и нового тяжелого плуга, так что среднестатистический человек питался лучше и здоровее, чем в Римские времена.