Куда исчез Гитлер, или Военные тайны ХХ века - Михаил Лещинский

Кабул

Нюсечка! Сегодня мне тяжело писать. Увиденного не забыть! Мне казалось, что журналист в любой, самой трудной ситуации обязан найти слова, отбросив личные эмоции. А вот случилось – и ничего кроме рыданий выдавить из себя не могла.

В аэропорту, уж в который раз, провожали в Россию «Груз 200». Большие и какие-то неуклюжие деревянные ящики с цинковыми гробами внутри стояли в нескольких десятках метров от разверзнутого чрева огромного транспортного самолета. «Черный тюльпан» был готов принять свою тягостную ношу. Замер почетный караул. Склонили головы музыканты. У самолета – экипаж. Здесь же командующий 40-й армией Борис Всеволодович Громов. На лице – страдание. У самого двое сыновей. После нелепой гибели его жены, их матери, живут у стариков в Саратове…

Давно хотела написать об этом, не раз виденном, но все рука не поднималась. Почему груз? Почему двести? Каждый, кажется, думает сейчас об этом, и невольно о том, кто следующий? Панихида без родных, без близких. Ужасная безысходность. Ну, хоть так.

Командующий вскидывает ладонь к козырьку. Последние почести, последнее «простите». Оркестр заиграл, мне показалось тише, чем обычно, будто не трубы, а сами музыканты запели «Прощание славянки». До боли родная мелодия. Сколько раз слышала ее, но здесь, под чужим небом, на чужой войне – другое дело, ни с чем не сравнимое восприятие.

Экипаж поднялся в кабину. Нетесаные деревянные ящики медленно поплыли по транспортеру в грузовой отсек. Их путь до Ташкента, а дальше по всей стране. К несчастным матерям и отцам, невестам и сестрам на последнюю побывку.

Я все думаю, пойдет ли в эфир этот репортаж? Скорее всего, нет. «Не надо волновать советский народ». Да и в Кабуле об этом много не говорят. Вернулись с аэродрома в свои части, выпили, как полагается, «на помин души»… Здесь не молятся, да и свечки поминальные ставить негде. Так что, хоть ты сходи, да поставь свечки за убиенных и их родителей, чтобы достало им сил перенести эти страдания.

Все время думаю о матерях, которые вот так встречают сыновей. Офицеры, сопровождавшие «Груз 200», рассказывали о душераздирающих случаях, когда родные требовали открыть запаянную крышку «цинка», чтобы проститься по-человечески, запомнить навсегда родное лицо. Да разве можно? Никто не знает, сколько пролежало там тело, что с ним стало. Бывали, рассказывают, случаи, когда от отчаяния втайне, самовольно разрезали автогеном крышку. Невозможно себе представить, что бывало дальше. А еще говорили, что как-то под крышкой родные увидели не своего сына, а совсем другого мальчика. Страшно!

Незадолго до этого была в нашем госпитале, где лежали наши мальчики, потерявшие кто руку, кто ногу, а кто и две руки, две ноги. Несколько дней готовила себя к этой съемке. Готовила нервы, сердце, душу. Все напрасно. Быть готовым к увиденному невозможно. Десантники, саперы, артиллеристы, вертолетчики, разведчики… Кого скосила пуля автомата или пулемета, кого осколок снаряда или ракеты, кто подорвался на мине… Боль, страдание, ужас перед будущим, неизвестностью – это в глазах, это повсюду здесь. Наш оператор Борис Романенко с тоской и слезами на глазах просил: не терзайся, такая наша работа. Просила его снять ребят так, чтобы оставалась какая-то надежда. Вдруг мать или отец увидят!

Часто по ночам просыпаюсь от крика, услышанного в послеоперационной палате: убейте меня, я не хочу жить калекой. Молоденькие медсестры насмотрелись столько горя и слез, что седеть начали. Плачь не плачь, а что сделаешь, чем поможешь, когда мальчик, их ровесник, рыдает: кому я такой нужен, какая жизнь у меня будет? А сколько планов было? Вот вернусь…

Вспоминаются рассказы старших, да и сама еще застала в Москве после Отечественной войны тысячи калек, безруких, безногих, на досочках с подшипниками, на протезах самодельных да с культями вместо рук, что просили милостыню у магазинов и пивных. Прохожие смотрели на них с участием, бросали в их пилотки военные, фуражки да шапки милостыню копеечную. И что-то неслышно шептали: то ли молитву, то ли просьбу о прощении.

Со временем столичное начальство это стало сильно раздражать, и в какие-то несколько дней все калеки с улиц исчезли. Потом узнали: правительство решило убрать всех подальше. Кого – на Соловки, кого – в глубокую провинцию. С глаз долой. Неужели истории эти знали от дедов и мальчики в кабульском госпитале? Не дай-то Бог.

Опять все о грустном пишу тебе. Да что поделаешь. Прости.

Кабул

Здравствуй, Нюся!

Несколько лет уже прошло, как мы здесь. Можно было бы сказать, что много воды утекло в реке Кабулке, если бы в ней была эта вода. Большую часть года это просто сухое каменистое русло. Вроде бы, история нашего присутствия в Афганистане, а точнее, войны подходит к концу. Ну что ж, как говорится, к концу танцуется быстрее. И в душах афганцев все больше поселяется страх. Даже у тех, кому нечего бояться, кто не запятнал себя сотрудничеством с нами. В каждой семье только и разговоров о том, что будет, когда уйдут «шурави». За каждым дувалом свой маленький арсенал разнообразного оружия, которым владеют все, даже дети. Одни вынашивают планы, пока есть время, как и куда уехать, другие твердо решили защищаться при любом повороте событий – мы мусульмане, мы мужчины, третьи надеются, что их не бросят советские друзья, дадут возможность уехать в Союз, заберут с собой, а большинство просто надеются на Аллаха. «Инш Алла!» – как Он решит. Есть и такие, их, увы, немало, кто торопится, что называется, зарабатывать очки перед приходом моджахедов, готовят теракты, диверсии, в открытую уже воруют деньги и добро. Я никогда не верила в искренность этих людей, даже когда они улыбались, клялись в дружбе и любви, лезли с объятьями и поцелуями. Теперь они показывают свое истинное лицо.

Особые заботы, конечно, у высших руководителей, таких, как Наджиб, например. С одной стороны они даже слишком навязчиво стали демонстрировать свою приверженность Родине, исламу, а с другой – делают все, чтобы любыми путями задержать нашу армию как можно дольше. Доходит до того, что в Москву идут кляузы о лояльном якобы отношении наших армейских руководителей к моджахедам, их нежелании продолжать активные боевые действия.

Наджиб, который, кстати, отныне именует себя Наджибуллой (настоящее мусульманское имя), публично молится в мечетях, беспрерывно говорит о национальном примирении. Его глаза постоянно передо мной. Улыбающиеся, но в них глубоко запрятаны страх, боязнь будущего. Когда-то я брала у него интервью. Тогда он был еще начальником местного КГБ (ХАДа) и не думал, видимо, что советские коллеги и друзья вознесут его так высоко: сначала генсеком, а потом и президентом страны. Теперь при встречах я его не слушаю, а стараюсь представить себе его лицо, когда он один, пытаюсь понять, о чем действительно думает в эти минуты, что говорит своей жене и троим дочерям? Считает ли он свои последние дни на «троне», есть ли у него хоть один настоящий друг, бывает ли он хоть с кем-нибудь по-настоящему откровенен?

Его все называют Гау Наджиб, Бык Наджиб. Это еще со школьных лет. Он и впрямь похож на быка: высокий, мощный, с горящими черными глазами. Смешно, но из-за этой мальчишеской клички в местной прессе, на радио и телевидении нельзя произносить название «говядина» (гау), а говорят просто «мясо» (гушт).