Интенсивная терапия - Юлия Вертела

Прогуливаясь, Катя думала о таком привычном для каждого русского, об ответах на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». Привозное гамлетовское «Быть или не быть?» волнует всех гораздо меньше, потому что каждый знает: «Чему быть, того не миновать». А вот когда неминуемое случится, тогда можно и поразмышлять.

Проходив часа три и так ни до чего не додумавшись, она вернулась в коммунальные стены. Еще на лестнице ее настигли знакомые раскаты: «Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд».

«Опять Хламовы напились», – смекнула Катя. Они почему-то включали именно эту песню, когда хотели капитально нажраться, и магнитофон повторял ее бесчисленные разы, пока алкоголики не теряли контроль над собой настолько, что уже не могли перекручивать кассету.

«Можно подумать, рана их поистине бездонна». – Катя чертыхнулась, затаскивая коляску в коридор. К несчастью, конурку милых соседей и ее комнату разделяла тонкая стеночка, поэтому больше всего соли на рану попадало именно ей.

Стучать в комнату не имело смысла: запои Хламовых прерывались только участковым. Делал он это исключительно ради дочки алкоголиков, с которой родители запирались и заставляли ее пить вместе с ними. Сколько лет было девочке, никто не знал, но на вид не больше семи. Она числилась недоразвитой и состояла на учете в психдиспансере. В трезвом состоянии супруги заботились о своей дочке, на Новый год покупали елку, на Пасху – кулич и вроде казались людьми. Но таилось в их глазах нечто леденящее душу, безмолвное и страшное.

Вечером Хламова, работавшая поварихой, приносила в алюминиевых бидончиках остатки столовского обеда. Прямо в них же разогревала еду на плите, в них же и подавала. Похлебав по очереди съедобную бурду, Хламовы заползали в комнату, запирая за собой дверь на ключ. Иногда девчушка, вырвавшись в коридор, с любопытством осматривала жизнь соседей.

Кате она казалась недоразвитой физически, но не умственно. Маленькая Хламова болтала, как все детишки, и очень любила сладости. Девочка брала их из рук испуганно и недоверчиво. Воображение рисовало угловатое тельце ребенка, скрытое под ворохом нелепой одежды, и сердце сжималось от жалости к беззащитному тощему зверьку. Жадно разгрызая гнилыми зубками печенье, девочка дружелюбно улыбалась. Катя гладила ее блеклые спутанные волосики и вопрошала безо всякой надежды:

– Когда-нибудь это кончится?

Май пробуждал в Гулом смятение. В этом смятении было все: тяга к перемене мест, тайная тревога и всеобъемлющая любовь к миру, разливающаяся по жилам, словно березовый сок внутри проснувшегося древесного ствола. Гулый оживал и наполнялся смыслом, как сама природа.

Чем больше он приближался к пониманию того, как коротка его жизнь, тем сильнее он любил. Желание писать проистекало из этой же любви. Сквозь клетку бытия Гулый пытался протиснуть руку с посланием к миру. Как попавший в бедствие моряк, он хотел бросить его в бескрайний океан. Не для критиков, не для славы, а для того, кто заметит его и услышит «SOS» бесконечно нежной и одинокой души.

И все ради этого? Смешно. Да, смешно для тех, кто твердо стоит на земле, но не для терпящей крушение души. Комично-нелепый человечек мечтал о том, чтобы люди услышали стук его маленького, разъеденного никотином сердца, и оно бы вдруг стало им небезразлично, как небезразличны они ему. Ну, пусть не все услышат, но один... хотя бы один!

Гулый не был честолюбив, как не бывает честолюбив человек на пороге смерти. Писатель вовсе не собирался умирать, но всегда ощущал себя на пороге... за которым нечто, не оставляющее места для честолюбия.

И все же он был счастлив, потому что музы любили его. Они слетались к нему на ладонь, как птички, навевая мысли, от которых не было покоя старенькой «Башкирии»...

Одна маленькая, навязчивая, как стрекоза, нашептала ему притчу, и Гулый поспешил сесть за печатную машинку: «Давным-давно на берегу безымянной реки...»

Он не успел закончить фразу, как в комнату ворвался взъерошенный Воеводкин.

– Все, конец, нас выселяют! – Он едва переводил дыхание.

– Привет, давай по порядку. – Гулый жалел об исчезновении стрекозы, а вместе с ней и притчи, которую она поспешно унесла на прозрачных крыльях. – Ну, чего у тебя там?

– Приходил участковый, чтоб его... Пригрозил выселить все отребье из пустующих квартир. Отребье – это, конечно, мы с художником и студенты. В сентябре начнут ремонт, поговаривают и об отключении коммуникаций. Но тут есть одна зацепка, как можно продержаться хотя бы лето.

– Ну и?..

– Понимаешь, у этого гада участкового есть тесть в Осельках, ему надо крышу покрыть шифером... Ну вот, он ищет дармовую рабочую силу. Говорит, если мы с художником согласимся побатрачить, то все лето он нас не тронет. Я чего-то засомневался, а потом думаю, чем черт не шутит, сложное ли дело крышу покрыть? И художник подтверждает, что работа плевая.

– Ты хоть раз ее делал?

– Бывают моменты, когда неважно, что ты раньше делал, главное – что с тобой будет дальше, а дальше мы окажемся на улице, если не покроем тестю крышу.

– Ну чего ты все тараторишь, тараторишь... – Гулый закурил, пытаясь вспомнить хотя бы строчку из притчи, но в голове было бело, как на бумаге. Эх, приди Воеводкин на час позже, уж он бы не выпустил из рук эту болтливую стрекозу! Да-а, если она ему и расскажет еще раз эту историю, то уж точно не сегодня. Дух ветеринара вытравливает муз, как дезинсектор.

– В общем, мы сказали, что с нами поедет только один опытный строитель, а мы на подсобке будем ему помогать.

– И кто же это? – безо всякого интереса спросил Гулый.

– Ты, конечно. – Воеводкин слегка пригнулся, как при сильном ветре.

– И когда же вы планируете выезжать на благотворительную акцию в пользу участкового?

– Завтра. – Воеводкин пригнулся еще ниже.

Что-то подсказывало Гулому, что маленькая муза обиделась и вернется не скоро, а значит, ни к чему прозябать в четырех стенах.

– Только предупреждаю сразу: я о шифере знаю не больше, чем ты о прерывании запоев за один сеанс.

– Не напоминай! – Воеводкин радостно потирал руки.

Утро началось со споров. Гулый предлагал ехать с Финляндского, чтобы все как положено: сели, открыли бутылочку и поехали. Воеводкин доказывал, что выгоднее отправляться из Девяткино: билеты дешевле и контролеры шныряют не так часто. Но так как ехали они в Осельки, оставалось мало времени на то, чтобы не спеша разлить и выпить.

С трудом нашли компромисс. Решили почать бутылки на перроне в Девяткино, пропустив пару электричек, а остатки допить в вагоне. Билеты и вовсе были вычеркнуты из списка вещей необходимых. Закусь друзья не брали, так как участковый обещал им сытную кормежку у тестя.

К обеду они достигли очень крепкого на вид забора, сверху и снизу которого тянулась колючая проволока. За дощатым частоколом лежали два бегемота – один побольше, другой поменьше. Больший был черен и почти лишен шерсти, меньший космат и неприветлив. Меньший в данном случае не значит маленький.