Ложь - Петр Краснов

– Ить к ним не проберешься? – чуть слышно спросил Чукарин.

– Трудно, Авдей Гаврилыч, узнают вас.

– Гутарили… И в газетинах тоже писали… Проволокой земля наша опутана. Посты везде с собаками сторожевыми; на сорок верст, писали, луга пожжены, как выбрита земля… Вот она, какая положение… И точно, что не пройти, не пролазить…

– Не пройдете, Авдей Гаврилович.

Опять стояли молча над рекой.

– Читал я в газетах, ваше превосходительство, – тихо, потаенно заговорил Чукарин. – Большаки по всему свету войну ведут. И здесь, подле Франции, в Испании – те же большаки. Наши офицеры, которые похрабрее, посурьезнее, порешиместее туда подались бить большаков…

– Да, там тоже война, – сказал Акантов. Замолчал Чукарин, стоял в тихом раздумье. Холодная дрожь пробивала Акантова.

– Пойдем, ваше превосходительство. Не застудились бы вы без пальта-то вышедши?..

И, когда подходили к дому, решительно сказал Чукарин:

– Мне, ваше превосходительство, теперь все одно не жить. Антиреса к жизни нет никакого. Для нее жил, для кровинушки своей, растил казачку Донскую, чтобы казаку Донскому отдать. Мишкой Безхлебновым брезговал… Покарал Господь… Так я там большакам за все отолью…

– Где? – тихо спросил Акантов.

– У Франки… У генерала… Я сумею добраться до его… А там… По-казачьи расправлюсь… Полным рублем заплачу… Всем бы… Давно бы так… нигде большакам пощады не давать…

Чукарин открыл дверь дома и пропустил вперед Акантова.

За это время, что Акантов с Чукариным бродили взад и вперед по тихой приречной улице, многое изменилось в собрании.

Линия автомобилей поредела. Исчезла роскошная карета «Испано-Сьюза», в которой приехала Варя. В самом собрании казалось теперь пусто. Почетные гости, Великий Князь, французы, кое-кто из руководителей эмиграции, Плевицкая с мужем, Дуся Королева, музыканты джаз-банда уехали. В залу внесли длинный стол. Большую и одну из боковых люстр погасили, и, после яркого света, бывшего во время бала, в зале казалось темно. Зато стало и уютно. На столе стояли тарелки с остатками бутербродов открытого буфета, блюдечки с жженым миндалем в крупной соли и бокалы с вином.

Генерал с седыми усами сидел в голове стола, подле него сгруппировались Атаренко, Гвоздиков и еще человек пять старых, седых, в потертых пиджаках, генералов. За ними, к другому краю стола, уселась молодежь. Кто в смокингах, кто в пиджаках, кто и просто в рубашках, как служил во время бала, так и остался, и сел вместе за общую дружескую беседу, где сидели генералы и полковники, юнкера и бывшие кадеты, – молодежь, не видавшая гражданской войны. Всех их сравняло изгнание, одинаковость тяжелого, непривычного, физического труда, все жили одною мыслью, одним устремлением: вернуться и спасти Россию. С ними сидели их жены и дочери… Жена Николая Семеновича, золотоволосая блондинка, ее дочь-девочка, Судакова, Февралевы, и с ними была Лиза.

Генерал Тимофеев, жизнерадостный старик с рыжеватой в сединах бородой, стоял у буфета и с Николаем Семеновичем разливал по бокалам шампанское. Миша Безхлебнов, с серебряным подносом, принимал бокалы. Он понес седоусому генералу.

Тимофеев дребезжащим тенором запел:

Мгновенно, без дирижера образовавшейся хор, женщин и мужчин, подхватил:

Генерал с гусарскими усами встал и нерешительно принял бокал:

– Кажется, я должен выпить это, – сказал он, лукаво поднимая густую седую бровь.

Еще воодушевленнее и дружнее, грянул хор:

Генерал осушил бокал, широким жестом поблагодарил всех, и сел, указав стоявшему у двери Акантову чтобы тот сел подле него.

– Спасибо… Спасибо, господа, – сказал он. – Все это мелочи, господа… Иному, штатскому человеку, это – «младшему корнету поднести бокал вина» – покажется глупыми и пошлыми мелочами… Традиции-то эти… Песни наши хоровые… Чины наши… Корнет, поручик… Скажут, напишут… Продернут… Пьянствуют, господа… По пивнушкам Россию спасают… Банкетами занимаются. Чашка чая… Смешно кажется все это… Так надо знать, и вы, молодежь, послушайте, что такое была Русская армия… Сколько племен, сколько народов в нее входило, сколько служило с нами тех, кто недавно еще был кровными нашими врагами. Немцы, поляки служили в ней, и как служили!.. Как дай Бог русским служить так… А сколько горцев Кавказа, татарских, черкесских, грузинских князей, ханов, беков было в ней!.. А в солдатских рядах – какое смешение языков и народов. И строй, муштра, дисциплина, и, вместе с ними, вот эта, такая вот песня в офицерском собрании, где с песельниками-солдатами вместе пели господа офицеры, где генералы братались, пили на «ты» с молодыми корнетами, беседы на биваке у костра, соединяли наши души в святое полковое товарищество. И каких, каких только песен не пела наша армия! Каждый полк имел свою историческую боевую песню… С нею и в бой шел… Были песни Кавказские, Туркестанские, Сибирские, в песне вылилась и отразилась вся наша военная история, это – путь славы, запечатленный великим народом-артистом… В песнях этих, в лихом, пьяном, – да, господа, что греха таить, часто и пьяном, – загуле мы сливались с народами чужеземными, мы принимали их обычаи, им давали свою великую Русскую душу… Азиатские народы внесли в наши грубоватые русские нравы восточную цветистость речи и деликатность манер… Бывало, обведешь глазами собравшихся гостей, увидишь друзей, – генерал подмигнул Акантову – и скажешь: «Аллаверды… Стрелки!»…

От стола дружно ответили:

– Якши йоль!..

– Хорошо, господа молодежь!.. А вытравили эти обычаи, сменили вольную русскую песню на воспевание коминтерна, на величание «великого, любимого вождя народов, товарища Сталина», заменили Русский гимн интернационалом, и, вместо храброго Русского войска, стало стадо… Отлетела душа армии, осталось одно грязное, немытое, трусливое, похотливое тело… И былой лихой военный кутеж сменился пьянкой, безобразной пьянкой красноармейца-раба, затравленного политическими комиссарами… с доносами… убийствами из-за угла… с кровью…

В зале стало тихо. Углы тонули в тени, и в них поблескивала парча знамен и серебро труб и копий…

– Еще, господа, – продолжал генерал, – смягчала нас цыганщина. Чисто русское явление… Когда доходила молодая тоска до предела, когда от любви ли неразделенной, от обиды ли горькой, от тоски ли по дому, по семье, – ведь, не легка была казарменная обстановка, – доходила молодая душа до точки, когда хотелось ей пожаловаться, попечаловаться кому-нибудь и пьяными слезами залить горе-тоску, ехали к цыганам, а там такие песни!.. Ну-ка, Миша, угости нас гитарой…

Миша, стоявший у буфета и внимательно слушавший генерала, вытянулся, покраснел, улыбнулся, выбежал из зала, и сейчас же вернулся обратно. Гитара позванивала струнами в его руках…