Другая улица - Александр Бушков

Свернул я за невысокую сопку… и как дал по тормозам! Показалось сначала, что я незаметно для себя самого, пока ехал, сошел с ума, и качественно.

Метрах в двухстах впереди, аккурат возле тележной колеи, по которой мне предстояло проехать, лежала змея. Да куда там, натуральнейшая змеища, вроде анаконды из приключенческих романов, которые я до войны перечитал в библиотеке на три круга! Удав.

В этаких буровато-зеленых узорах. До сих пор не знаю, сколько он был в длину, но мне тогда показался не меньше телеграфного столба – а может, так оно и было. Должно быть, грелся на солнышке, лежал, вольготно вытянувшись, разве что хвост свив в полукольцо – а голову умостив аккуратно на дороге.

Как-то там само собой получилось… Вот только что я стоял на дороге – и вот уже, бросив велосипед, укрываюсь за ближайшей толстой сосной, наблюдаю за змеищей, затаив дыхание.

Привидеться она мне никак не могла. Самая настоящая. И сразу же возникли насущнейшие житейские вопросы: а что, если характер у него куда как скверный? А что, если он хочет жрать? И если такая тварь опутает, то хрустну я, как солдатская галета, и останутся от меня одни воспоминания. Во всех романах, которые я прочитал, такие змеюки только и мечтали, как бы заглотать неосторожного путника…

Я вообще-то был при оружии. Личное у меня, конечно, забрали еще в медсанбате, но у меня имелся роскошный трофейный «вальтер», не стандартный армейский, а сделанный по заказу, с разными красивостями. Я его забрал у генерала, когда мы перехватили на дороге его штаб и в два счета отправили всех к нибелунгам – кроме генерала, конечно, он нам живым нужнее. Трофейных пистолетов хватало у многих, и отобрать их у нас пытались где только возможно – но многим удавалось все же заховать, вот и у меня получилось. Там, в районе, я его носил открыто в кобуре. Майор не препятствовал – говорил, правильно, разъезжаю-то я по глухомани, кто знает, вдруг придется и зверя пугануть. Те же волки за войну обнаглели до невозможности…

Только сразу стало ясно, что не с таким арсеналом открывать военные действия против этого таежного удава. Голова у него по сравнению с прочим телом совсем небольшая и, безусловно, являет собою самое уязвимое место – но это ведь нужно исхитриться, подкрасться и высадить в башку всю обойму. А предприятие это крайне сомнительное в свете шансов на успех. Призовым стрелком из пистолета я никогда не был, да и стрелял последний раз чуть ли не полгода назад. А бить по туловищу – это для него что слону дробина. Вот если бы высадить до последнего патрона диск из «дегтяря» – но где ж его возьмешь…

В общем, открывать боевые действия никак не стоило. Я еще какое-то время постоял, приглядываясь – нет, он лежал совершенно спокойно, я бы даже сказал, разнеженно и окружающим ничуть не интересовался, спал, похоже, на солнышке. Взвалил я велосипед на плечо, прикинул маршрут и сделал приличный крюк по чащобе. Так и колотило всего. Я не трус в том, что касается обычных опасностей – но посмотрели бы вы на эту змеищу… Отроду о таком не слышал. Читал у Бажова – но это же, ясное дело, сказы, так и называются…

Я все время боялся на другого такого же наткнуться – если есть один, могут и другие оказаться. Ничего, обошлось, выбрался я благополучно на дорогу примерно в полукилометре от того места, где осталась змеюка, и на педали нажал так, что меня, честное слово, любой тренер взял бы в сборную Советского Союза, ничуть не раздумывая…

В конце концов добрался до деревни, роздал повестки. Что меня удивило – совершенно другое, нежели в прочих, ко мне отношение. Помните, я хотел рассказать, что единственное крепко и всерьез портило настроение?

Сплошь и рядом родные встречали меня, мягко скажем, скверно. Ну, сами, должно быть, понимаете… У нас на Руси и в мирные-то времена в армию провожали с криком и плачем. «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты, не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…» Ага, вот именно. А уж после такой войны, когда мужчин под метелку вымело…

Что вы говорите? Война кончилась? Так вот это-то больше всего деревенских баб со стариками и удивляло, и раздражало, и злило. Сплошь и рядом так и кричали в лицо: «Вы что творите, ироды? Война кончилась давно, а вам все одно ребят подавай? Новую, что ли, затеваете?» Ну, и, случалось, обзывали… по-всякому.

Ну и что тут прикажете делать? Объяснять им, что война войной, а призыв – призывом? Плохо до них доходило. Один раз даже вилами под носом махала остервеневшая тетка, хорошо хоть, что не пырнула. И что прикажете делать, в НКВД на нее писать? Я таким письмам не писарчук…

Так вот, в этой деревне, я моментально подметил, настроение ко мне было совсем другое, непохожее на все прежнее. Встречали меня без причитаний и ругани, я бы даже сказал, с настороженностью какой-то, причину которой я понять никак не мог, хоть тресни. Одно знал: с таким отношением никогда еще не сталкивался. Новое что-то, непонятное.

Председателем сельсовета у них был однорукий мужик с тремя медалями. Корнеич его звали. Зазвал он меня к себе в избу, выставил жиденького чайку с шанежками, и какое-то время беседа наша протекала в том же напряженном ключе. Словно бы ждал он от меня чего-то. Не было никакого разговора меж фронтовиками – а ведь когда встречались двое воевавших, они моментально завязывались: где, когда, как и что… Я заикнулся, что придется ночевать – он сказал, что определит к кому-нибудь, раз такое дело, казенное. И снова мы сидели, попивая пустой почти чаек, перекидываясь словами, словно бы по обязанности. Очень большое неудобство я чувствовал за его столом…

А потом все моментально переменилось. Прибежал его старшой, босой пацаненок лет двенадцати, что-то пошептал отцу на ухо… И сразу передо мной оказался совершенно другой человек. Корнеич, форменным образом просияв, даже единственной своей правой ладонью по лбу себя хлопнул:

– Что за дурь на нас нашла? Сидим, как неродные… Надо же товарища старшего лейтенанта, фронтовика и героя, принять по-настоящему, по-людски! Что он о нас подумает? Бабы, шевелись!

Выскочили жена с дочкой – и чуть ли не в минуту стол преобразился. Появилась и яишенка, и сало, пусть и прошлогоднее, и черные скрутки вяленой сохатины, я за две недели к ней уже приобвык, а главное – бутыль с нею, родимой. Переменился Корнеич, не узнать – хозяин хлебосольный, знай потчует да наливает. Тут уже и пошли те самые разговоры: кто где воевал, что видел, что бывало… Небо от земли. Пришли еще двое – еще не старики, но пожилые, мобилизации не подлежащие. Начали меня расспрашивать, как же оно теперь будет в Европе после войны, и как будет у нас, и переменится ли жизнь как-то ощутимо. Боюсь, ничего особенно умного я им сказать не смог – как-то не задумывался над такими вещами. Думалось иногда, что все теперь будет как-то иначе – а вот как, в размышления не вдавался. Кажется, мужички это поняли, но виду не показали и разговор поддерживали из чистой вежливости.

И вот дернул меня черт… Выпито было как-никак немало. Мы с Корнеичем уже были на «ты», я и спросил:

– Корнеич, а вот объяснишь одну вещь? Я же не слепой и жизнь повидал… Поначалу вы меня встретили холодней некуда, аж морозцем в хате повеяло, полное впечатление. И вот теперь потчуете, как дорогого и долгожданного гостя. Спроста так не бывает. Я не мальчишка, войну прошел, понимаю… Что случилось?