Меченная - Ани Чоинг

выводит меня из ступора: «Если ты сейчас ничего не сделаешь, то будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь».

— Мама, послушай, мама, я знаю, что ты не хочешь обращаться к врачам, но позволь мне отвезти тебя в больницу. Поедем только ты и я. Никто об этом не узнает. Если умрешь, я тайком привезу тебя обратно. Но нам надо хотя бы попытаться. Пожалуйста, мама…

Едва слышный хрип вырывается из ее горла. Она с трудом поворачивает голову и закрывает глаза. Это значит «да».

Тихо-тихо, чтобы не разбудить отца, спящего в той же комнате, я беру маму на руки, сажаю ее на переднее сиденье джипа и везу в реанимационное отделение лучшей городской больницы. Ее тут же окружают несколько врачей. Меня не спрашивают, почему мы так долго ждали, перед тем как приехать. Они просто спасают ее, вот и все. Здесь, в больнице, я больше не известная певица, а просто дочь, чья мать тяжело больна. Через два часа после того, как маме поставили капельницу, мне разрешают зайти к ней в палату. Она спит, лицо спокойное, расслабленное, словно ничего не произошло. Наконец-то кошмар закончился. Моя футболка мокрая от пота, я обгрызла ногти почти до крови. Мама спасена. На этот раз. После пережитого страха и пяти дней в больнице она соглашается на нормальное лечение. И мы начинаем три раза в неделю возить ее на гемодиализ.

С этого момента я стараюсь ограничить поездки; конечно, я продолжаю давать концерты, но все больше времени провожу с родителями. И чаще всего живу у них. Школа Арья Тара уже почти отстроена, сто молодых монахинь (всем от восьми до двадцати лет) уже живут там, а я навещаю их несколько раз в неделю. Всю свою любовь отныне я отдаю родителям, зову их Ama Gaga и Aba Gaga — милая мама и милый папа, и мы замечательно проводим время вместе. Почти каждая секунда наполнена светом и счастьем.

Вспышки отцовского гнева не ушли в прошлое. Изредка он снова впадает в ярость; это чувство сильнее его, он просто не может с ним бороться. Тем не менее я делаю все возможное, чтобы улучшить его жизнь. Честно говоря, ему потребуется серьезно подумать, чтобы назвать хоть одну причину для жалоб. Со временем я нашла способ одолеть злобу отца. Я все испробовала: равнодушие, смех, понимание. Пыталась его перекричать. Но это все равно что подливать масла в огонь: мое негодование только питало его ярость. Лишь любовь усмиряет отцовский гнев.

Однажды отец ведет себя крайне грубо по отношению ко мне. Пришел домой усталый и лег на кровать. На голове у него вязаная шапочка, которую я сама связала. Начала ее для учителя, но он умер, так что я закончила уже для папы. Мне очень нравится, когда он ее носит. И вот он лежит на кровати, я читаю ему книжку. Он обрывает меня, кричит, что это глупая история и что он ничего не понял, как будто я в этом виновата… Я не выдерживаю и в сердцах говорю:

— С меня хватит! Я все делаю, чтобы ты был счастлив, дарю подарки, привожу духи из путешествий, слушаю тебя, забочусь о тебе, стараюсь всегда быть рядом. Я для тебя как мать. Ни разу не дала повода сомневаться в моей любви и преданности. Но тебе все мало, ты продолжаешь жаловаться и ругаться, словно ждешь чего-то больше. Что тебе еще надо?

— Да что ты такое говоришь? Я тебя никогда ни о чем не просил… Иди-ка лучше приготовь мне чаю…

— Ну, нет, на этот раз я хочу, чтобы ты мне ответил! Скажи — что тебя не устраивает, что я тебе сделала? Я же прекрасно вижу, что с моими братьями ты ведешь себя совсем не так. Во всяком случае, с Лоду Кунчапом, с нашим замечательным Лоду Кунчапом… Ему нет дела до тебя, так почему ты его так любишь?

Вот и все, я выпустила ревность, которая зрела во мне на протяжении многих месяцев. Да что там месяцев, на протяжении многих лет, если быть честной. Лоду Кунчап — мой старший сводный брат, сын отца от первого брака. Родился в Индии за десять лет до того, как я появилась на свет. И однажды мой старший брат, которого я не видела ни разу в жизни, приехал в Катманду, чтобы жить с нами. Он был очень мил. До этого он несколько лет был монахом в Индии, в Химашаль Прадеше, недалеко от Дхарамсалы, потом приехал в Боднатх, женился и в конце концов уехал в Нью-Йорк. Отец обожает Лоду Кунчапа, всегда ждет от него одобрения, ловит его взгляд, ищет возможности с ним поговорить. Из нас всех он единственный, кого папа никогда не бил. И тем не менее мой старший брат не проявляет никакого внимания по отношению к отцу и преспокойно живет своей жизнью. Я никогда не говорила этого вслух, но сейчас могу признаться, что всегда считала его эгоистом. И чувства несправедливости и обиды, которые я старательно подавляла в себе, наконец вышли наружу.

Глаза отца внезапно темнеют. Челюсти сжимаются, в результате чего лицо превращается в злую маску. Он привстает на кровати — силы внезапно вернулись к нему. Мне знакомы предвестники отцовского гнева, и я сожалею о том, что спровоцировала его. Лучше бы я промолчала. Поднимаю голову и покорно смотрю на отца. И вдруг понимаю, что в его глазах — лишь доброта. Сухие руки молитвенно сложены на белом одеяле. Папа поднимает глаза и смотрит прямо перед собой, на какую-то невидимую точку на стене.

— Ты права, Чоинг, — вздыхает он. — Ты права. Конечно, я люблю Лоду Кунчапа больше, чем тебя. Больше, чем твоих братьев. Больше, чем твою мать. Но не думай, что у меня нет на то причин. Я люблю его, потому что мне подарила его женщина, которую я любил всем сердцем, удивительное существо, которое судьба отняла у меня слишком рано. Я познакомился с ней в Тибете, потом мы вместе бежали в Индию. И там смерть забрала ее у меня, хотя она была такой молодой. Чоинг, она была любовью всей моей жизни, ты можешь это понять?

Отец не плачет, его голос не дрожит, он говорит спокойно, почти бесстрастно, словно наконец признает давно ему известный факт. Мне кажется, ему потребовалось очень много времени и сил, чтобы произнести эти слова. Я молча слушаю отца. Мы никогда не говорили о его первой жене, поэтому я и представить не могла,