Четки фортуны - Маргарита Сосницкая

Еще день родители и дочь вместе завтракали, обедали, гуляли, ездили на родные могилы – ворошили старое. Сетовали старики, что остались под конец жизни почти сиротами. Дочка больно делами схвачена, да они и понимают: дети, муж-каторга, экономический кризис, спасибо, звонит, пишет, и вот по первому зову примчалась. А им климат менять не под силу. Не всякий саженец вынесет пересадку, а уж старое дерево – и подавно.

В аэропорту с Зорией, в окружении отца с матерью, подоспели попрощаться тетя Зоя и тетя Аня – да с большим букетом сирени.

– Ой, право, – растрогалась Зория, – будто в последний путь провожаете!

– Этого никто не знает, – отвечали тети, вытирая слезы в уголках глаз.

Отец изрек напоследок:

– За то, что приехала, Зория, я тебе увольнительную даю. От моральной обязанности приезжать на мои похороны освобождаю. Считай, что ты выполнила свой дочерний долг с гораздо большей приятностью для меня, чем если бы за ящиком с моим каркасом плелась.

– Ну, это я уж сама разберусь, – ворчала Зория. – Ты, главное, не век живи!

Но когда отец все-таки заснул и не проснулся, как предвидел, в ближайшие три года – сдало сердце, которое давно пошаливало, но он скрывал, – текст телеграммы был короче предыдущего: «Вчера схоронили отца». Так распорядился он сам, чтобы сдержать данное тогда, в аэропорту, слово.

2005 г.

Уличному музыканту по фамилии Лаптев

Ливень зашторил окна автомобиля сплошным мутным потоком – в мире бушевала холодная осень. А в салоне автомобиля сидела юная леди, играла стереомузыка и было тепло, точно у камина. Как и полагается истинной леди, она была аккуратно причесана, в меру напудрена, с тщательно накрашенными темно-коричневой помадой губами. И музыка, заполнявшая автомобиль, этот инопланетный корабль комфорта в колючем неуюте мира, тоже была истинной музыкой: под электроорган тянул свою нить Ариадны саксофон, вел, уводил узкими тропками в заколдованную страну стройных звуков, гармонии и обнаженных чувств. Его звук полосовал нервы, точно тонкое лезвие бритвенного прибора. Так и хотелось взять этот прибор и провести по горлу. Или за неимением оного застрелиться. Что еще безупречнее.

Тонкие пальцы с ухоженными, но ненакрашенными ногтями, потянулись к «бардачку», щелкнули замком, пошарили и извлекли оттуда браунинг. Вслед за браунингом выпала пачка сигарет.

Юная леди вспомнила, что она купила их однажды, чтобы покурить, да так и забыла. Она никогда в жизни не курила. Даже не притрагивалась к сигарете. Но теперь надо же покурить. Даже смертникам разрешают. А уж ей почему не попробовать напоследок?

Она закурила – благо в автомобиль вмонтирована зажигалка, не то пришлось бы отправляться на поиски огонька. Дым своими кольцами, змеями, арабесками переплелся с тропами, по которым вел саксофон, сделав путешествие совсем фантастическим, как во сне. «Да, – выдохнула юная леди, – иногда сигарета становится воплощением невыразимой грусти»,—и приставила пистолет к виску. Раз, два, три, закрыла глаза, представляя жизнь в заколдованной стране музыки, куда всякий раз ее созвучия похищают душу, и медленно, с улыбкой упоения, не видя сверкнувшей молнии, нажала на курок.

Одновременно грянул гром, в инопланетный корабль врезался астероид, леди кинуло на руль, пуля прошла мимо виска и пробила крышу. Выстрел потонул в общем грохоте.

Совершая маневр на стоянке, окруженный стеной дождя, потеряв видимость, врезался в автомобиль леди громоздкий джип. Водитель выскочил из него, как из субмарины, и кинулся к пострадавшей. Рванул дверцу и вытащил леди из-за руля. Она была смертельно бледна. Дождь, как холодный душ, приводил ее в чувства, смывал пудру, помаду, размывал прическу. Она стояла перед своим нечаянным спасителем, который и не подозревал, что спас ей жизнь, стояла, опершись на машину, а он – перед ней, и оба не замечали хлеставшего как из ведра ливня. «Так вот она, заколдованная страна»,—блаженно догадалась юная леди.

В небе, обложенном тучами, как Козельск монголо-татарами, протерлась дыра и наполнилась рассеянным, матовым светом. Свет пролился на дождь, осеребрил его нити, и нити искрились над головами леди и ее спасителя, не замечавших над собой хоровода прозрачнокрылых амуров. А это были именно амуры в потоке радуги, очертившей полукруг до земли над двумя единственными людьми, пораженными их стрелами сильнее, чем ударами грома.

Пронзительно, неумолимо ликовал саксофон.

16.10.2004

Дорогая Таисия!

Сегодня двадцать первое октября, день твоего Ангела. Поздравляю. Отставляю в сторону все обиды и поздравляю, не могу не поздравить. Ведь это был наш день. Двадцать первого мы познакомились, двадцать первого поженились, двадцать первое стало нашим Днем Любви, который мы чтили и посвящали друг другу, как посвящают Богу день субботний. Двадцать первого, «куда бы нас ни бросило судьбиной», мы все оставляли и устраивали наш праздник, чистый от каких-либо упреков, обид – их мы выясняли, и они исчезали, как тучки от ветра. Никаких обид и претензий, этих черных камешков, которых нельзя накапливать, не должно было оставаться в такой день, когда ты родилась для меня, я – для тебя, наши пути схлестнулись, и мы думали, навсегда.

А сегодня после нескольких лет на медленном огне понимающего молчания я снова посвящаю этот день тебе. Но только сегодня не буду больше молчать.

Ангел мой, я знаю, что ты осталась одна. Твой приятель, тощий тип, с которым ты провозилась все это время, исчез, наверняка бросив тебе в лицо несправедливые оскорбления. Вижу, как живую, перед собой эту сцену: его физиономию глупой лисы, озлобленной тем, что с тебя больше нечего получить, и твое лицо, под маской гордости и презрения прячущее обиду, растерянность, боль. Представляю холодные подлые слова этого субчика… Прости, ангел мой Таисия, если обидел тебя. Но я с превеликим удовольствием надавал бы ему по тощей тупоглазой морде. Мне гадки мелкие, пресмыкающиеся душонки, которые утверждаются за счет женской слабости. Ей-богу, лучше выйти на панель, чем вступать в отношения с таким ничтожным типом «себе на уме», мягком житейском умишке, не превышающем планки вот именно глупой лисы, знающей только, где ухватить, выгадать, утащить.

Еще раз прости, дорогая, но я с горечью наблюдал за вашей эпопеей и не вмешивался, полагая, леший его знает, – а вдруг ты счастлива? Вы, женщины, – загадочнее техники. А я всегда желал тебе счастья. И даже в наших диких ссорах, в моих жестоких словах было одно желание вернуть тебе благоразумие, а мне – тебя, чтоб сделать счастливой.

Милая, дорогая, теперь ты закрылась в четырех стенах, килограммами расходуешь валидол и не звонишь этому типу, даже если знаешь куда. Ты привязалась к нему, чтоб досадить мне. А что же вышло? Наказала себя. Но я-то не хочу тебя наказывать. И не хочу, чтоб ты наказывала себя, хоть женское достоинство – тяжкий крест, и от него не избавиться, даже если упасть в ноги умолять, плакать, просить прощения. Потом становится еще тяжелее и обиднее нести этот сучковатый крест. Ведь ты не пойдешь в компанию развеяться, побалагурить, да и растеряла, небось, друзей, сфокусировавшись на негодяе. Или это он тебя со всеми перессорил? Одинокая женщина беззащитна перед такими ловцами. Ее одиночество – их пособник и сообщник.