Девичьи игрушки - Владимир Лещенко

– На кол!

– Это все бесы! – твердил пан Дульский.

– Бесы не бесы, а вешать!!

Появись тут в этом уважаемом сообществе какой-нибудь бунтовщик, и его бы, несомненно, повесили или зарубили на месте (если бы только с пьяных глаз заметили).

А Балицкий сидел, подливал себе помаленьку и все оценивал гостей.

Да спрашивал потихоньку то у того, то у другого полупьяного литвина – какого тот герба и дома, в какой хоругви он ходит на войну да в какой отец его и дед ходили биться? На землях какого набольшего пана стоит его маенток? Есть ли братья? А сестры? И за кем замужем?

Ведь это лишь дурак-холоп думает, что, вздев панскую одежду да саблю, сойдет за шляхтича. Сойдет, конечно, но только до встречи со шляхтичем истинным. Особенно когда пить начнут.

Но и тут все было благополучно – все были-таки доподлинные шляхтичи. Пусть не с кости и крови, пусть в двух коленах, ну в четырех, но все ж не самозванцы да притворы.

Вот один уже, видать, разум в горилке утопив, достал саблю дедовскую да принялся резать ею колбасы на блюде и прямо кусищами в рот запихивать. Разве ж мужик так может?

А вот опять вернулись к делам королевским. Известно: шляхтича медом не пои, а дай про королевские дела поговорить!

– Думаю, как бы из-за убийства Александра шведы опять не возмутились бы? – произнес пан Дульский.

– Так и что? – храбрился пан Мыцык. – Даже если за королевского ублюдка и мстить станут – встретим так, что обратно в море полетят!

– Не скажи, брат Михась, не скажи. Шведы стрелки такие, что не дай пан Езус! Помню, во Фландрии. Как дадут залп – ни одного промаха, первый ряд ровно уложен, дружно землю целует!

– Это ты, пан Гудзь, не в обиду будь тебе сказано, с казаками да прочим быдлом на них ходил. А вот брось на них хоть любую, даже завалящую самую панцирную хоругвь – и нету шведов! Скажу тебе, всегда мы шведские ряды насквозь проходили. Как семечки лузгали!

И опять про колдунов, характерников, евреев да бунтовщиков…

Известные шляхетские беседы.

– А что, панове, – вдруг поднялся в рост пан Подкова. – Есть у меня в обозе с полдюжины бочонков доброго меда десятилетнего. Прикупил его в Гомеле по случаю. Вез пана Глуховского порадовать, ну так грех было бы столь славное собрание не угостить.

Сказано – сделано.

Вскорости два казака из сотни Подковы принесли, тужась, солидный бочонок – старый, от времени уже темный. И, вот диво, с печатью восковой, серой и оплывшей на затычке. Такие меды варят особо да хранят для случаев важных – вроде свадьбы… Ну или поминок.

Не иначе, из погреба какого пана зацного и моцного, прикинул Балицкий. Вероятно, вконец разорился хозяин, раз уж такое сокровище на торг выставил.

Тут уж гости забыли обо всем. Известно, что добрый мед всяко лучше бунтовщиков да колдунов!

Выпили по кубку, и первым свой осушил Подкова. Вот лишь немец пил так, словно бы помоев, а не доброго хмельного ему поднесли. И вправду говорят, слабовата немецкая порода против ихней, сарматской!

Как и не было бочонка. И расщедрившийся пан Ян сходил за вторым, который приволокли уже не казаки, а его шляхтичи.

Так что не все ушли с пира своими ногами.

Да только не таков старый шляхтич Балицкий, чтобы упиться до потери сознания.

Не шатаясь почти, дошел он до флигеля, где камора его была.

Тяжелела голова, непривычно клонило в сон. Хоть и прежде случалось ему выпить да съесть не меньше.

«Старею, видать!»

Прилег, прикрыл глаза. Поворочался с боку на бок.

Сон не шел. Не мог пан Юрий избавиться от чувства, что должно случиться что-то…

Точило нечто изнутри его душу, точило неотвязно…

Подумав, он встал и спустился в каморку, где дремал его ближний слуга Остап Пашута – хлопец лет двадцати, которого за ум и сметливость маршалок выделял.

– Вот что, Пашута, – молвил он, растолкав слугу. – Ты это, присматривай за гостями…

– То есть как это, пан маршалок? – не понял джурка. – Чтоб чего не украли? Аль видели чего, пан Юрий!

– Видел бы, другой был бы разговор! – отрезал шляхтич. – Просто присматривай! Знаешь ведь, что в королевстве творится…

И только после этого сон все же взял над ним верх…

И привиделся ему сон жуткий да мрачный.

Будто находится он в плену у каких-то темных монахов. Спутанный, в пещере огромной.

Прямо перед ним – алтарь гранитный, а за алтарем – как бы царские врата в храме.

И сияют они мертвенным гнилушечным светом, мерцая.

А у алтаря стоит некто высокий, в таком же монашеском облачении, как пленившие его, пана Юрия, да только словно надето оно не на человека, а… и подумать-то страшно!

Тот что-то говорит – слышны слова, тяжелые и непривычные человеческому уху, забытые много веков назад…

Голос гулко отражается от стен, въедаясь в мозг, разливаясь по нему страхом.

И вот тьма под капюшоном обратила свое внимание к старому маршалку.

И вот он уже на алтаре, и фигура в черном балахоне нависла над ним. И снова голос, читающий заклинание на древнем языке, раздается под сводами пещеры. Взмах ножа – рука медленно и неизбежно опускается к животу…

Вот-вот жадно вонзится в тело.

«Какой страшный сон!!» – подумалось пану Юрию.

И впрямь не труслив он был, но страшно стало. Самое время проснуться…

Но проснуться никак не удавалось.

Казалось, тысяча ледяных игл пронзила его, холод застыл на сердце…

Потом нож опустился, и пан закричал, пронзенный страшной, неподдельной болью.

И умер он, так и не узнав, что не во сне привиделась ему невыносимым огнем палившая нутро холодная сталь отточенного клинка.

– Ну хватит, Петро! – положил руку на плечо товарища казак. – Подох ведь уже шляхетский пес!

– Оно и верно, – ответил вахмистр да слизнул с турецкого кинжала кровь. – Будут они Басаврюка знать!..

А по улицам Остророга уже растекались группки звенящих оружием беспощадных убийц.

И некому было им помешать – все защитники валялись в дурманном ядовитом сне, навеянном неведомыми травами, что подмешал хитроумный пан Ян в пиво да мед на привале…

Нет, не все гайдуки да шляхтичи валялись пьяные вусмерть – иные все ж смогли саблю из ножен достать да раз-другой выстрелить, но мало было таких.

И врывались гогочущие победители в оглашенные храпом казармы, разоружали и связывали беспомощных шляхтичей с гайдуками князя Остророжского.

Некоторых дворян прикалывали во сне, но больше стаскивали на площадь для грядущего действа.