Семья Марковиц - Аллегра Гудман

Эстелл и Эми готовят рубленую печенку. Мальчики смотрят телевизор в кабинете. Эд и Сара прилегли в своей комнате. Мириам говорит с Джоном по телефону.

— Лук тоже порезать? — спрашивает Эми.

— Нет, нет. Положите его рядом с печенкой, сейчас мы вставим… — Она вставляет в кухонный комбайн мясорубку, кидает туда куски печенки. — Потом добавим лук и яйца. — Эстелл кладет в мясорубку крутые яйца. — И смальц. — Она объясняет Эми, как готовить рубленую печенку, а в голове у нее вертится: насколько у них с Эйви серьезно? И как к этому относятся родители Эми? Они методисты, это Эстелл известно. Мало того, дядя Эми еще и методистский священник. Вряд ли им это нравится. Впрочем, не исключено, что они об Эйви и знать не знают. Эйви об Эми почти никогда не говорит. Эстелл и Сол видели ее всего раз, когда пришли на выступление джаз-оркестра, в котором играет Эйви. И тут — на тебе — Эйви объявляет, что хочет привезти ее на седер. Впрочем, у него ни одной постоянной девушки не было, да и серьезных отношений в его годы чураются. У Джеффри, двоюродного брата Эйви, в колледже перебывало, по крайней мере, пять девчонок, а он до сих пор не женился.

Семья Эми каждое воскресенье ходит в церковь. Они очень религиозные. Все это Эми рассказала Эстелл по телефону, когда позвонила узнать, какую книгу лучше прочесть. Она хотела, чтобы Эстелл порекомендовала ей книгу о Песахе. Эстелл не знала, что и сказать. Она и думать не могла, что с Эйви такое станется. Не будь Эми методисткой, лучшей невестки Эстелл и пожелать не могла. Куколка, просто куколка! Тюльпаны в большой хрустальной вазе стоят на кухонном столе. И цвет у них — красивее не найти.

К тому времени, когда Эд уезжает в аэропорт, всё, кроме салатов, готово. А к его возвращению они успеют переодеться.

— У тебя есть приличная рубашка? — спрашивает Бена Сара: он все еще смотрит телевизор. — Или — какая есть, такая есть?

— Я не успел заняться постирушкой до отъезда, так что с одежкой у меня не густо, — объясняет Бен.

— Бен! — Эстелл уставилась на его рубашку в красно-зеленую клетку. Эйви, тот в хорошей, накрахмаленной голубой рубашке.

— Может, дать ему какую-нибудь из дедушкиных? — предлагает Мириам.

— Он шире меня в плечах, — говорит Сол. — Пошли, Бен, поищем, что на тебя натянуть.

В ожидании Эда и Иегудит все стеклись в гостиную, как если бы намечались визитеры. Бен скрючился на кушетке, рубашка ему мала, тесна. Он таращится на серебряный кофейный сервиз, аккуратно обернутый прозрачным пластиком. Хрустит костяшками пальцев, потом крутит шеей так, чтобы хрустнули позвонки. Все на него шикают. Но вот наконец к дому подъезжает машина.

— Да ты больна! — говорит Сара, не успевает Иегудит переступить порог.

Иегудит сморкается, глаза у нее воспаленные: из-за временного перепада она недоспала.

— Угу, по-моему, у меня моно[132], — говорит она.

— Боже мой! — вскрикивает Эстелл. — Ее надо уложить в постель. Только не в солярии, солярий не годится.

— А что, если ее напоить чем-нибудь горячим? — предлагает Сара.

— Сейчас разогрею суп, — говорит Эстелл.

— А он на овощном бульоне? — спрашивает Иегудит.

— Деконгестант[133]— вот, что ей нужно, — вносит свою лепту Эд.

Иегудит укладывают в кабинете, устраивают в раскладном кресле, укутывают вязаным пледом, приносят горячее какао.

— Какао в Песах пить нельзя. — Мириам озабочена.

— Уймись, — говорит Эд.

И они усаживаются за праздничный стол.

Седер всегда ведет Эд. Сол и Эстелл любят его слушать: он такой образованный. Эд — специалист по Ближнему Востоку, поэтому он увязывает Песах с современностью. Говорит он замечательно. Таким зятем можно гордиться.

— Это наш праздник освобождения, — начинает Эд. — Мы отмечаем наше избавление от рабства. — Он берет кусок мацы и читает по своему новому исправленному изданию Агады:

— Это хлеб, который наши отцы и матери ели в Мицраим, когда были рабами, — и присовокупляет комментарии переводчика: — Мы употребляем слово Мицраим, что на иврите означает землю древнего Египта…

— В противовес современному Мицраиму, — ехидничает Мириам.

— …чтобы отличить его от современного Египта, — читает Эд. Затем откладывает мацу и пускается в свободное плавание:

— Мы едим эту мацу, чтобы никогда не забывать, что такое рабство, чтобы не забывать про терпящие бедствия народы во всем мире и сострадать всем народам — народам, разделенным гражданской войной, голодающим и бесприютным, терзаемым нуждой и болезнями. Мы думаем о людях, которых преследуют за их религиозные или политические убеждения. И в первую очередь, наши мысли о тех людях в нашей стране, которые еще далеко не свободны; о тех, кого подвергают дискриминации из-за расы, пола или сексуальных предпочтений. Мы думаем как об изощренных видах рабства, так и о явных — в тех потаенных областях, о которых лишь теперь заговорили вслух: о сексуальных домогательствах, словесных надругательствах… — И тут взгляд его падает на Мириам. Она его не слушает, это очевидно. Сидит, напевает себе под нос, не отрывая глаз от своей ортодоксальной Бирнбаумовской Агады[134]. Он уязвлен.

— И наконец, обратимся к горячей точке всего мира — к Ближнему Востоку, — продолжает Эд. — Подумаем о раздираемом войной Израиле и помолимся, чтобы там пришли к соглашению. Не забудем и о палестинцах, у которых нет своей земли, и пожелаем им сдержанности и чувства перспективы. Сидя за праздничным столом, мы вглядываемся в прошлое, потому что оно помогает нам понять настоящее.

— Как красиво, — шепчет Эстелл.

Эд, однако, приуныл: он грустно поглядывает на детей. Бен закинул ноги на пустующий стул Иегудит, Эйви накручивает на палец волосы Эми. Мириам по-прежнему углубилась в свою Агаду.

— А теперь четыре вопроса — пора, — призывает их к порядку Эд. — Тот, кто всех моложе, пропоет четыре вопроса, — это он объясняет Эми.

Сара идет проверить, как там Иегудит.

— Она заснула. Вопросы будет задавать Эйви.

— Эми на два месяца моложе меня, — говорит Эйви.

— Почему бы нам не задать их всем вместе, хором? — предлагает Эстелл. — Зачем Эми читать их в одиночку?

— Я не против, — говорит Эми и читает: — «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь — только пресное. Ведь во все ночи мы едим всякую зелень, а в эту ночь лишь горькую. Ведь во все ночи мы ни разу не обмакиваем еду, а в эту ночь — дважды. Ведь во все ночи мы ужинаем сидя или полулежа, а в эту ночь только полулежа».