Укрощение тигра в Париже - Эдуард Вениаминович Лимонов

было вернуться за дневником… Вот слушай, я пропою тебе куплет:

Анархитс энд фашистс гат зэ сити

Ордэр нью!

Анархистс энд фашисте янг энд притти

Марчинг авеню…

Дальше слышен тяжелый барабанный грохот шагающих колонн фашистов и анархистов: «Там-та-та-там! Там-та-та-там!» и припев:

Фючур таймз ар найз

Дэф из ан зэ райз…

— Ты, Лимонов, поешь ее на мотив какой-то советской песни. Ха-ха!

— Это уже ваше дело, мадам, придумать мотив, а не мое. Достаточно того, что я сочинил текст. И хороший текст. Не какую-нибудь жвачку для тех, у кого только что появился волосяной покров у гениталий. Не «Ай лав ю, бэби…».

— Я не мадам, а мадемуазель.

Она откашлялась и загудела: «Анархистс энд фашисте… Анархисте энд фашистс гат зэ сити…»

— А ты, тигр, поешь на мотив «Лили Марлен»…

— Уж лучше на «Лили Марлен», чем на комсомольскую песню.

В редком единодушии, держась за руки, соединенные внезапно найденным общим ритмом, мы вступили на территорию музея Великой армии и прошли между военными и полицейскими.

Фючур таймз ар найз

Дэф из ан зэ райз…

Она расстроилась, что тело Наполеона невозможно увидеть. Кто-то соврал ей, что Наполеон лежит в хрустальном гробу.

— Это Рейган будет лежать в хрустальном гробу. Как спящая красавица, — съязвил я.

— Ты же сказал, что Рейган — это Кащей Бессмертный русских сказок. Кащей на то и Бессмертный, что не умирает никогда.

— Ошибаешься. Кащеева смерть спрятана в сундуке, где-то на краю мира. Может быть, имеются в виду калифорнийские горы. Сундук спрятан меж ветвей дерева. Дерево, как ты себе можешь представить, засекречено и ужасно охраняется. А если храбрец все же доберется до сундука и откроет его, то оттуда выскочит заяц. Если успеть пристрелить зайца, из него вылетит утка. Если снайпер сшибет и утку, из нее вывалится яйцо и упадет в Пасифик ошэн, и его проглотит рыба, эцетера. История длинная. Кащеева же смерть не то в иголке, не то в игольном ушке, я запамятовал, где именно. Кажется, нужно сломать иголку. Но Кащей смертен. И храбрый Иван в конце концов одолевает Кащея.

Я сфотографировал ее рядом с собакой Наполеона и рядом с его лошадью — Визирем. Я терпеливо отфотографировал тигра рядом с представителями всех родов войск наполеоновской эпохи. Наташка оказалась выше всех драгунов и кирасир и уж много круче в плечах. Через несколько часов по визжащим паркетам музея мы, бездыханные, сошли вниз. В су-соль заманчиво взрывалось что-то, и взрывы из темноты комментировал приятный голос. Мы заглянули. Показывали фильм о Второй мировой. Бесплатно.

— Посидим немного? — устало предложил тигр.

Мы просидели до самого окончания фильма. Мы увлеклись фильмом. А когда показали, как по ледяному Ленинграду везут на санках увязанные в одеяла жалкие маленькие трупики блокады, Наташка разрыдалась. И у меня — супермена защипало в глазах, когда по белому снежному полю побежали в атаку люди в длиннополых шинелях и западали, скошенные пулеметным и орудийным огнем. Я, сощурив глаза, попытался найти среди них дядю Юру или дедушку Федора, но близко их не показали. Восточному фронту вообще в фильме было уделено мало места. С большим удовольствием демонстрировались подвиги союзников в Северной Африке, среди экзотики и песков. Разумеется, своя рубашка всегда ближе к телу.

Выбравшись на поверхность, мы обошли периметр двора. Пушки всех времен и народов были выставлены на обозрение в большой галерее. В самом дворе под открытым небом также помещалось несколько уродливых коротких и толстодулых богов войны. К ним мы подошли к последним. Пушки оказались французскими, девятипудовыми, отлитыми в 1810 году. С 1815 по 1945-й пушки находились в плену в Берлине.

Похлопав пушки по зеленым загривкам, заглянув в дула, мы собирались было покинуть территорию музея, уже посвистывали служители и полицейские, выставляя посетителей, как вдруг Наташка позвала меня:

— Эй, Лимонов, тут по-русски на стволе!

Я подошел поглядеть. Штыком или зубилом, глубоко, на стволе было выбито: «Берлин посетили 7 мая 1945 г. — Турковский, Кольцов, Шония И., Кондратенко».

— Посетили! — захохотал я. — Поспорить готов, Наташа, что это им политрук перед взятием Берлина лекцию прочел. О гуманизме. Зная слабость солдата к сохранению своего имени, раз уж тело может исчезнуть в завтрашней атаке, политуправление армии наверняка обязало политруков провести работу с солдатами. Может быть, и листовку выпустили. Ругательства запретили высекать, и слово «оккупировали» не употреблять. В крайнем случае, если уж невмоготу, высекайте, ребята, «посетили» или «Здесь были»…

Мы нашли имена другой группы «посетивших» Берлин русских солдат на другой пушке. Все они посетили Берлин в мае 1945 года. Сто тысяч посетивших погибло. Двести тысяч было ранено. Всего за две недели.

Мы вышли на эспланаду Инвалидов.

— Вроде мы. Везде русские… И в книгах Генри Миллера и Оруэлла, и на коже пушек, и каждый день в новостях мира. Во все замешаны, во всем виноваты. Иногда утомительно быть русским — тебе не кажется, Наталья… — сказал я.

— Не ты ли меня два года учил, что следует гордиться тем, что мы русские, а не испытывать по этому поводу комплекс неполноценности. Сколько ты кричал на меня, что мои мозги промыты западной пропагандой, а теперь сам говоришь противоположные вещи, Лимонов…

— Все преподанное ранее остается в силе. Однако действительность следует воспринимать во всей ее сложности, не боясь противоречий и парадоксов.

Поначалу Наташка ужасно раздражала меня, ибо привезла из Лос-Анджелеса обычные эмигрантские взгляды на Россию. В магазинах всего два сорта колбасы, прав у человека нет, интеллигенты сидят в психбольницах, плохо с экономикой, во всем виноваты КГБ и правительство. Я ей сказал, что если русский народ хочет десять сортов колбасы, то он должен не пиздеть или пить водку, а работать. Никакое правительство не может дать людям больше благ, чем они сами, эти люди, произвели. Что Запад катит бочку на Россию, потому что Россия сильная. Что современный антисоветизм — на самом деле русофобия. Мы, русские, не лучше, но и не хуже других наций. Но никто не любит сильных. Запад читает России морали и дошел до того, что вменяет ей в вину ее собственную историю. Запад, как старый развратный дядюшка, по причине дряхлости уже неспособный совершать дебошей, учит краснощекого провинциального племянника нравственности. Она сопротивлялась моему цинизму зубами и когтями.

— Видела, Наташа, как пышно они содержат могилу своего Наполеона. А ведь он был не менее кровавым историческим лицом, чем наш Сталин, из которого сделали монстра. Более