Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец

на улице! Надо целиком уйти в науку.

А все же он слышит. Тогда он затыкает уши пальцами, но мелодия прокрадывается сквозь пальцы. Он злится еще больше, в сердцах сует конец длинной бороды в рот и, покусывая волос, с остервенением продолжает читать.

Песня не оставляет его в покое. Он слышит ее все явственней и явственней. Вдруг он спохватывается: женщина ведь поет! А "женский голос — срам!.." И он свирепо кричит: "Распутница, прочь от моего дома!"

Мелодия умолкла… Но, о ужас! — Не поют, — а он продолжает слышать! Мелодия сама раздается в его ушах, звучит у него в душе. Он заставляет себя смотреть в книгу, всеми силами старается вникнуть в смысл прочитанного — не выходит! Душа ученого все больше наполняется этой мелодией…

Тогда он закрывает талмуд и начинает молиться.

Нет, не выходит: ни ученье, ни молитва — ничего! Словно серебряный колокольчик, звенит в нем мелодия. Он места себе не находит! Совсем извелся!

Проходит день, другой, третий, — он вне себя, он в отчаянии… Постится — не помогает! Никак не может он отделаться от мелодии! По ночам она его будит!

А надо сказать, человек этот ни разу не молился у амвона, никогда в жизни ни одной песни не спел! Даже субботние славословия не пел, а просто читал их; чем петь, уж лучше страницу-другую талмуда прочитать!..

Конечно, ой понимает, что все это неспроста…

"Дьявольские штуки!" — думает он и окончательно падает духом…

Казалось, уж теперь нужно бы поехать.

Но "злой дух" говорит: "Да, ехать-то надо, но куда? Цадиков ведь много! Кто из них настоящий? У кого получишь истинную помощь?.." И ученый вновь принимается раздумывать.

И получает он еще один знак свыше…

Случилось как раз, что реб Довид вынужден был бежать из Тального, и путь его лежал через Радзивилов.

Историю с доносом вы, конечно, знаете? А я вам говорю, что это была просто божья кара. Не следовало в свое время похищать реб Довида из Василькова и увозить его в Тальное! Не следовало оскорблять местечко! И ведь разорилось-то оно вконец. Заезжие дома закрыты; корчмы все вокруг уничтожены. В куске хлеба, не про вас будь сказано, люди нуждаются…

Ну и вот! Подбросили доносец — разорили и Тальное!

Было у реб Довида золотое кресло с выгравированной надписью: "Давид, царь Израиля, жив и вечен!" Сделали из этого доносчики целую "политику", и дело дошло до Петербурга.

Мы-то, понятно, знаем, что это было иносказательно, в том, дескать, смысле: "Кто царь? — Се учитель!.." Но поди объясни генералам в Петербурге!..

Словом, реб Довид вынужден бежать, а по пути пришлось ему остановиться на субботу в Радзивилове. И наш радзивиловский ученый, благодарение богу, попадает, наконец, к цадику на субботнюю трапезу.

Однако "злой дух" все еще не поддается… Ученый входит и видит: маленький человек, совсем крошечный, сидит на самом почетном месте. Кроме большой, прямо-таки огромной, меховой шапки и падающих ему на лицо серебристых волос — ничего не видно! Все молчат. Ни слова торы! Сердце тут упало у ученого…

"И вот это все?" — думает ученый.

Но реб Довид его уже заметил и говорит: "Садись, ученый!"

И тут уж ученый пришел в себя. Он поймал на себе взгляд реб Довида, и взгляд этот обжег ему душу.

Вы, верно, слыхали про глаза тальновского цадика? В его взоре таились и власть, и святость, и сила, — все, что хотите, было в этом взгляде!

Знаете ведь, когда реб Довид скажет: "Садись!" — место за столом сразу освободится! Ученый сел и ждет.

А когда реб Довид сказал: "Пусть ученый споет нам что-нибудь!" — вся кровь бросилась ему в голову. Он — и пение!..

Но кто-то уже толкнул его в бок… "Когда реб Довид велит — нужно петь!"

Что ж, петь — так петь!

И он, бедняжка, начал… Хриплым, прерывающимся голосом выдавил он из себя первые звуки. И что, собственно, он собрался петь? Конечно, мелодию сироты, — другого он ведь ничего не знает! Дрожит, сбивается и поет…

И мелодия эта уже совсем иная… В ней уже дух торы, ростки субботней святости, зачатки раскаяния ученого… По мере того как он поет, он начинает ощущать мелодию, с каждой секундой он поет ее все лучше, все свободней…

Посреди пения реб Довид, по своему обыкновению, стал подтягивать. Услыхали остальные и тоже подхватили. Ученый постепенно и сам загорелся, вошел в экстаз, — он уже поет по-настоящему!..

И разливается мелодия огненной рекой… И волны ее вздымаются все выше, становятся все горячее и пламенней…

И уже тесно делается мелодии в доме, она рвется через окна наружу, и выплескивается на улицу море святости, огненной святости… И испуганные, пораженные люди на улице шепчут:

— Песня сироты! Песня сироты!

Песня получила "исправление" и ученый — также.

Перед отбытием из Радзивилова реб Довид отозвал ученого в сторону:

— Ученый, — сказал он ему, — ты оскорбил дочь еврейского народа! Ты не понял и не вник в душу ее песни! Ты назвал ее распутницей!

— Ребе, наложите на меня эпитимию! — молвил ученый.

— Нет надобности! — ответил ребе, царство ему небесное, — вместо эпитимии сделай лучше доброе дело!

— Какое доброе дело, ребе?

— Выдай девушку замуж! Это будет самым праведным делом…

. . . . . . . . . . . . .

А теперь послушайте! Вот вам еще одна сторона этой истории!

Лишь через несколько лет, когда слепая девушка уже была замужем за вдовым писцом, привелось узнать о ее происхождении.

Оказалось, что девушка — внучка старого Кацнера.

И произошло это вот каким образом.

Его киевский зять отлучился как-то с женой в театр на весь вечер. И в это самое время у них выкрали их единственного ребенка…

Однако возвратить им дочь уже было невозможно.

Матери уже давно не было в живых, а отец уже давно был в Америке…

Каббалисты

(Из хасидских рассказов)

1894

Перевод с еврейского А. Брумберг.

В плохие времена падает в цене даже лучший на свете товар — тора.

От всего ешибота в Лащеве остались только глава ешибота — раввин реб Иекель и один-единственный ученик — Лемех. Раввин — старый худощавый еврей с длинной, всклокоченной бородой и потухшим взором; любимый ученик его — молодой человек, тоже худощавый, высокий, с черными вьющимися пейсами, с горящими обведенными глазами, выдающимся кадыком. Оба с открытой грудью, без рубашек, в рубищах. Раввин еле тащит свои мужицкие сапоги, у ученика башмаки валятся с босых ног.

Вот все,