Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

— А почему бы, собственно, и нет? — заметил я. — Ты ведь часто ворчишь на рестораны и столовые.

— Да вообще-то правда, — ответил он с необычайной готовностью, готовностью, которая не переставала меня удивлять. — С другой стороны, к чему это. Свобода, конечно, замечательная вещь, но и у нее должны быть определенные границы, не то можно далеко зайти.

Темнело. Малнате поднялся с дивана, на котором лежал, вытянувшись во весь рост, зажег свет и пошел в ванную.

— Что-то я зарос, — сказал он оттуда, — подождешь, пока я побреюсь? А потом сходим куда-нибудь вместе.

Теперь мы разговаривали через дверь: он — в ванной — я в комнате. Он сказал, что был у Финци-Контини, как раз оттуда и пришел. Они играли больше двух часов: сначала он и Миколь, потом он и Альберто, а потом втроем.

— Тебе нравятся партии-американки?

— Не очень, — ответил я.

— Понятно, — заметил он, — ты хорошо играешь, тебе американка не интересна. Но это весело.

— И кто выиграл?

— Американку?

— Да— Конечно, Миколь! — он хмыкнул. — Интересно, кому удастся ее остановить? Она и на корте сражается, как на войне.

Потом он спросил, почему я несколько дней не появлялся. Я, что, опять уезжал?

Вспомнив, как Миколь говорила, что никто не верит, когда я рассказываю, что уезжал, я ответил: мне надоело туда ходить, в последнее время я стал замечать, особенно со стороны Миколь, что мое присутствие нежелательно, и поэтому я решил «отойти ненадолго в сторону».

— Ну что ты говоришь! сказал он. — По-моему, Миколь ничего против тебя не имеет. Ты уверен, что не ошибаешься?

— Совершенно уверен.

— Ну не знаю, — вздохнул он.

Он замолчал, молчал и я. Вскоре он появился на пороге ванной, свежевыбритый и улыбающийся, заметил, что я рассматриваю убогие картины, развешенные по стенам.

— Ну, что ты скажешь о моей берлоге? — спросил он. — Ты еще ничего не сказал.

Он ухмылялся, почти как прежде, ожидая моего ответа, но в его глазах я читал решимость ни на что не злиться.

— Я тебе совершенно искренне завидую, — ответил я. — Я всегда мечтал жить в каком-нибудь таком месте.

Он бросил на меня довольный и благодарный взгляд. Потом добавил, что, конечно, он понимает ограниченность синьоров Лалумия в том, что касается обстановки. И все же их вкус, типичный мелкобуржуазный вкус (а вовсе не он составляет основу, суть нации, заметил он между прочим), обладает чем-то живым, полон каких-то жизненных сил, здорового начала, может быть, это как раз и объясняется его банальностью и вульгарностью.

— В конце концов вещи — это просто вещи! — воскликнул он. — Зачем становиться их рабами? Посмотри на Альберто, черт возьми! Ради того, чтобы окружить себя изысканными, совершенными, безупречными вещами, он того и гляди станет…

Он направился к двери, не закончив фразы…

— Как он там? — спросил я.

Я тоже встал и подошел к нему.

— Кто, Альберто? — спросил он, выходя.

Я кивнул.

— Знаешь, в последнее время мне казалось, что он очень устал. Тебе не кажется? Я думаю, что он, наверное, нездоров.

Он пожал плечами, погасил свет, пошел впереди меня в темноте и, пока мы не дошли до калитки, не сказал больше ни слова, только ответил «Добрый вечер» на приветствие синьоры Лалумия, выглянувшей в окно, а потом предложил, уже когда мы выходили, пойти поужинать вместе в ресторанчик «Джованни».

VII

Я нисколько не сомневался, что Малнате прекрасно знает, почему я не захожу в дом Финци-Контини, точно так же, как и то, каковы на самом деле отношения между мной и Миколь. Тем не менее и я, и он избегали затрагивать в наших разговорах эти темы. Мы оба были образцами сдержанности и деликатности. Я был ему искренне благодарен за то, что он сделал вид, будто поверил в то, что я ему сказал, и воздерживается от дальнейшего разговора на эту тему. Я был благодарен ему за то, что он принял мою игру и не расспрашивает меня.

Мы стали видеться часто, чуть не каждый вечер. С начала июля жара, ставшая невыносимой, сделала город почти безлюдным. Обычно я приходил к нему часов в семь-восемь. Если его не было, я терпеливо ждал, иногда синьора Эдвидже развлекала меня своими разговорами. Чаще всего я заставал его одного, он лежал на диване в майке, заложив руки за голову, уставившись взглядом в потолок, или сидел и писал письмо матери, которую, как я узнал, он любил трепетно и нежно. Как только я приходил, он быстро скрывался в ванной, брился, а потом мы вместе шли ужинать.

Обычно мы ходили к «Джонанни», садились на открытом воздухе, напротив башен замка, которые возвышались над нами, как доломитовые горы, и, как горы, ловили вершинами последний свет уходящего дня. Иногда мы ходили в «Вольтини», в тратторию за воротами Рено, садились за один из столиков на террасе, выходившей на юг, в сторону полей, откуда можно было увидеть, если немного напрячь зрение, огромные пространства аэропорта. Если вечер выдавался особенно жаркий, то мы ехали не в город, а направлялись по прекрасной улице Понтелагоскуро к железному мосту через По, переходили на другую сторону и ехали по высокому берегу, справа от нас была река, слева тянулись поля. Минут через пятнадцать мы подъезжали к одиноко стоявшему зданию «Старой таможни», на полпути между Понтелагоскуро и Полеселла, славившейся жареными угрями. Мы ужинали не торопясь, засиживались за столом допоздна, пили Ламбруско или легкое вино Боско, курили трубки. Если мы ужинали в городе, то не задерживались за столом, а складывали салфетки, платили каждый по своему счету, а потом, ведя велосипеды за рули, прогуливались по проспекту Джовекка или по аллее Кавур, иногда доходя до вокзала (во время этих наших ночных прогулок мы всегда избегали проспекта Эрколе I). Обычно ближе к полуночи он предлагал проводить меня домой. Он смотрел на часы, заявлял, что пора идти спать (фабричный гудок раздавался для них, для «технарей», в восемь, но ведь встать-то надо будет в семь!), и сколько я ни настаивал, никогда не разрешал мне самому проводить его домой. Последняя картина, которая сохранилась у меня в памяти, всегда одна и та же: посередине улицы, на велосипеде, спустив одну ногу на землю, он ждет, пока я закрою прямо перед ним дверь своего дома.

После ужина мы два или три раза ходили на бастионы ворот Рено, где в то лето на площадке между Годзометро и площадью Травальо расположился Луна-парк. Это был совсем дешевый Луна-парк с несколькими палатками, в которых был устроен тир, вокруг старого залатанного шатра с конным цирком. Это место мне нравилось. Меня волновало и трогало общество бедных проституток, хулиганов, солдат, нищих с окраин, бывших там завсегдатаями. Я цитировал Аполлинера, вспоминал Унгаретти. И хотя Малнате, с видом человека, приведенного туда против собственного желания, обвинял меня в «упадничестве и декадентстве», в глубине души он тоже любил бывать там, подняться на пыльную площадь после ужина в «Вольтини», съесть кусок арбуза прямо у прилавка, при свете ацетиленовой лампы, а потом полчасика пострелять в цель. Он был прекрасным стрелком, этот Джампи. Высокий и плотный, очень представительный в отлично выглаженном кремовом колониальном костюме, который носил, почти не снимая, все лето, он спокойно прицеливался, глядя сквозь толстые стекла черепаховых очков. Своим видом он, несомненно, покорил сердце размалеванной и вульгарной девицы из Тосканы, которая была там кем-то вроде королевы. Как только мы поднимались по каменным ступенькам лестницы, ведущей к вершине бастиона с площади Травальо, она настойчиво приглашала нас остановиться у ее палатки. Пока Малнате стрелял, она, эта девица, не замолкала ни на минуту, отпуская ему довольно непристойные комплименты, на которые он, говоря ей «ты», отвечал очень спокойно и остроумно, с неподражаемой непосредственностью человека, который в юности не выходил из борделей.