Княгиня Ольга. Огненные птицы - Елизавета Дворецкая

– Вот же горя послали боги! – качал головой Радай. – Отнесем, жена, завтра жертву на Божью гору, что научили дочь вовремя домой воротиться. Осталась бы на старом месте – все бы начисто разорили, и сама была бы еще жива? Однако очень худо… Воевода Свенельд своим людям добрым господином был, мы его только добром поминаем… – Хозяин мялся, не зная, кто сейчас с кем в дружбе. – И его люди… уж верно, они с Мистиной раздору не хотят…

Лют смотрел то на купца, то на его дочь, отчаянно соображая. Уж Мистина на его месте живо бы связал концы и уже знал, что говорить, а чего не надо! А в душе кипела радость, и стоило труда ничем ее не выдать. Рыскун и Требиня! Вот кто привезет от баваров мечи в обмен на Анундовых горностаев! Мало того что теперь он знает их имена. Он знает их самих.

Вот только не предскажешь, как с ними дело обернется. Уж больно все переменилось со дня их отъезда. Будь эти двое челядинами, каких знатные люди посылают со своими товарами, Мистина просто унаследовал бы их за отцом – вместе с товарами. Но эти двое – свободные люди. Дорогим товаром они распоряжаться не могут, но тайна этой сделки – сама по себе товар.

– Мой брат… – начал Лют, и все умолкли, глядя на него, – стал наследником всего имущества нашего отца. Он будет рад принять всех людей отца, кто сохранил ему верность. И мой брат выполнит все обязательства, какие не успел выполнить отец, когда… земля так внезапно его позвала. Люди отца приедут к тебе сюда? – спросил он у Радая, догадавшись, отчего тот так мнется и тревожится.

Бужанскому купцу не хотелось оказаться замешанным в смертельную вражду между наследником Свенельда и его бывшими слугами. Простое, в общем, торговое дело вдруг оказалось частью цепи кровавых раздоров.

– Свенельдовы люди у меня стояли, с тех пор как… – Радай кивнул на дочь, имея в виду ее замужество. – Ко мне и приедут, куда ж?

– А когда?

– Да к первому снегу обещали. Уж скоро.

– Я буду очень рад… мой брат Мистина будет очерь рад, – поправился Лют и встал, – и вам благодарен, если вы нам весть подадите, как эти люди появятся. У них на руках остались кое-какие отцовы дела, и заканчивать эти дела будет мой брат. Передайте им это. Их не было в земле Деревской этим летом, они ничем себя не запятнали, и опасаться им ничего не нужно. Они ведь верны своему господину, и их новый господин будет к ним справедлив.

Прощаясь, Лют снисходительно поцеловал еще влажную от слез, свежую щеку Томилицы. Удивился, что ему пришлось для этого слегка наклониться к ней – и не заметил, как за последние годы бывший отрок перерос бывшую молодуху. Томилица быстро взглянула на него – он не понял, что было в ее взгляде, но уж точно не тоска горькой вдовы. Она будто впервые его узнала сегодня – того мужчину, которым незаметно для нее стал младший воеводский сын.

Назад Лют и двое оружников ехали, переглядываясь и усмехаясь. Вечерело, над Плеснеском сгущались ранние, цепкие и властные сумерки набирающей силу зимы.

В этот же час по Моравской дороге в стольный город бужан въезжали еще двое – отроки в простой одежде, каждый с заводным конем в поводу. И кони, и всадники выглядели усталыми и очень хотели обрести наконец хоть какой-нибудь приют.

Если бы они попались на глаза Люту и его оружникам, кияне, возможно, узнали бы трех своих лошадей, потерянных в стычке на Моравской дороге. Но когда отроки, расспрашивая прохожих, отыскивали путь к гостиному двору, Лют уже въезжал в княжьи ворота, надеясь, что Мистина вернулся от Етона и он сможет поведать ему свои новости прямо сейчас.

* * *

Ни пешему, ни конному судьбы не обогнать. Как ни спешил Берест, злая Недоля поймала его в силок. Им с Косачом удалось выйти на Моравскую дорогу, опережая киевский отряд – по следам было видно, что те здесь еще не проходили. Два дня отроки гнали, благо имели заводных коней. Но уже к концу второго дня Берест почувствовал себя худо. Его бил озноб, голова отяжелела, кожа пылала. Как ни крепился он, надеясь, что хворь устанет трястись весь день на коне под дождем и отвяжется, но напрасно: злая лихоманка уже угнездилась у него в груди, в тепле и уюте, и неспеша поедала жертву. Утром Берест, перемогаясь, все же сел на Рыбу и хотел ехать дальше, но через поприще начал заваливаться с седла – Косач едва успел его подхватить. Как вернулись в придорожную весь – Берест не помнил. Он почти лежал на шее Рыбы, а Косач вел ее и двух заводных.

В этой веси Берест пролежал в жару три дня. Он даже был в сознании, но от слабости не мог поднять головы. Хозяйка поила его отваром брусничного листа, настоем бузинного цвета. Днем и ночью, наяву, во сне, в полубреду – Береста не оставляла мысль о дороге. Закрывал глаза – по сторонам неслись желтые полуоблетевшие деревья, навстречу мчались ветки, внизу чавкала грязь под копытами Рыбы. «Надо спешить!» – билось в голове. Слышались ржанье, громкие голоса поблизости, произносящие непонятные слова на варяжском языке… Иной раз мягкая женская рука касалась его лба, протирала влажной ветошкой, подносила какое-то питье…

– Шкурки мои где? – то и дело спрашивал он.

– Все здесь, не тревожься, – отвечал незнакомый девичий голос. – Лежи тишком.

Потом появился Косач.

– Да вот они, шкурки твои! – тот показал, что две белые шкурки лежат под подушкой, набитой уже свалявшимся пухом рогоза. – Что ты, как оборотень о своей кожурине…

Берест сжал мягкую пушнину горячей рукой, и явь опять тихо уплывала в марево. Марево было не черным, а тускло-огненным, с неприятным зеленоватым оттенком.

Только на четвертый день Берест наконец встал, а на пятый смог пуститься в путь.

– Обогнали они нас уже, – теперь, когда они покинули весь, рассказал Косач. – Как ты свалился, я смекнул: дорога тут рядом, могут и сами здесь встать. Отвел лошадей в лес, сам при них два дня просидел. Те и правда переночевали, да тебя не тронули. Лежит отрок хворый, чего им? Талица сказала, они сунулись в избу, тебя увидали, заразы испугались да ушли. Не спросили даже ничего.

– Какая Талица? – Берест вспомнил девку лет четырнадцати, мельком виденную в избе.

– Да дочка… хозяйкина… – Косач отвел глаза. – Добрая девка такая. Ну, а как они утром ушли, я с лошадьми воротился.

– Постой… – Берест, еще плохо соображая, обернулся к нему. – Ты видел, как русы прошли?

– Ну?

– И что? Они, выходит, на… на сколько дней от нас отстали?

– На… – призадумался Косач. – На два. А теперь уж обогнали на два дня.

– Как же у них так быстро выходит? Они уже дня на четыре должны отстать! Мы же о двуконь!

– Так и они!

– А их сколько?

– Человек сорок. Я не считал всех-то.

– Сорок человек – о двуконь? Мы же тридцать голов у них угнали!

Косач только развел руками: а мне почем знать?

Теперь Берест и Косач шли следом за своими врагами. Расспрашивая в весях, где русы уже проехали, скоро они выяснили немало. И Мистину, и Люта знали в лицо. Значит, Берест не ошибся, когда на переправе узнал Свенельдича-младшего. Но здесь оказался и старший! Теперь при них было лишь сорок человек – около десяти, выходит, они на Моравской дороге оставили. Но у этих сорока человек была при себе без малого сотня лошадей. Выходит, угнанных они вернули? Как это вышло? Что с Миляем, Божищами, всеми людьми? Об этом никто по пути не знал: кияне не вступали в беседы с весняками. Береста разрывало на части от беспокойства: хотелось скакать назад, чтобы узнать, как там свои, но ему же нужно добраться до Плеснеска, найти там Красилу и передать эти две клятые шкурки! «Крысы белые, белки бесхвостые, кому от них какая польза! Ну их к летуну, одно беспокойство!» – бранился он, но не смел нарушить приказ Миляя.