Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

– Папа! Почему крупно – девятнадцатое апреля, а малюсенькими буковками – первое мая?

У папы удивительная способность: одновременно и читать, и слышать, что ему говорят, и отвечать на это! Только отвечает он коротко, словно рубит ответ на куски.

– За границей… – говорит он, перелистывая страницу, – другой календарь… На двенадцать дней позднее, чем у нас.

– А почему?

Папа дочитал журнал, кладет его на стол:

– Ну, это я так, на бегу, рассказать не могу. В общем, мы отстаем от заграничного календаря на двенадцать дней. И каждые сто лет эта разница увеличивается на один день. С 1900 года мы уже будем отставать на тринадцать дней.

– Очень странно! – удивляюсь я. – У нас сегодня еще только девятнадцатое апреля, а у них уже первое мая!..

На изнанке сорванного календарного листка, как всегда, напечатано множество сообщений: пословицы, почему-то всегда либо неинтересные, вроде «Февраль заморозит, а март отпустит», либо общеизвестные, как «Ученье – свет, неученье – тьма», медицинские советы («Простейшее средство от детских поносов»), меню обеда («Щи суточные говяжьи, бараний бок с кашей, мороженое») и, наконец, – загадочная строка: «Погода по Брюсу: дождь». Эти предсказания погоды почему-то никогда не сбываются!

– Папа, кто такой Брюс?

Папа, который уже пошел было к двери, но по дороге, заметив какую-то книгу, уткнулся в нее, очень спокойно отвечает мне:

– А черт его знает, кто такой Брюс!

– Тут, в календаре, сказано: «Погода по Брюсу: дождь»…

– А-а-а… – вспоминает папа, продолжая читать книгу. – Это при Петре Великом… ученый был. Предсказывал погоду… Двести лет назад…

– Как же он мог двести лет назад предсказать, что сегодня будет дождь?

– Ну вот, оттого никакого дождя сегодня и нет! И вообще, не приставай с пустяками, очень интересная статья попалась…

Пока мы с папой разговариваем – вернее, пока папа отстреливается от моих вопросов, – Юзефа прибирает комнату. Юзефа сердита. Впрочем, она ведь редко бывает настроена благодушно, но сегодня она как-то особенно яростно бушует. Переставляет мебель со стуком, стирает пыль со статуэтки Пушкина с таким ожесточением, словно собирается отломить Пушкину голову.

– Учителя своего дожидаешься? – спрашивает Юзефа.

– Да.

– Не дожидай. Не прийдеть твой арештант. Не прийдеть ён, бедны-ы-ы-й…

И Юзефа вдруг начинает плакать!

Обычно Юзефины слезы не слишком пугают меня. У Юзефы, как папа говорит, глаза на болоте. Только копни – и мокро. Но то, что Юзефа так горько плачет о Павле Григорьевиче, которого она терпеть не может, называет «арештантом», приписывает ему всякие вины и прегрешения, – это поражает меня как громом.

– Что с моим учителем? – бормочу я в испуге. – Случилось что-нибудь? Беда какая-нибудь?

– Не случилось, так случится! – И частые слезинки бегут по морщинам Юзефиного лица, как ручейки по давно промытым руслам.

С трудом удается добиться от нее рассказа о том, что́ она знает. Знает она только то, что сегодня ей говорили на базаре кухарки, – а они все ссылаются то на «покоёву» (горничную) пристава, то на кухарку «жандармского пулковника».

– Да что они стрекочут, все эти покоёвы и кухарки? – начинает тревожиться папа.

– Они не стрекочут, они не болбочут, – строго объясняет папе Юзефа, – они правду говорят. Прислуга всегда все знает! И они говорят, что сегодня фабричные бросят работу и вместе с арештантами – такими, как наш учитель! – пойдут по улицам с красным флагом, будут кричать, что не надо царя, не надо нам панов – сами будем пановать. А полицейские – чтоб они подохли все до единого, и не завтра, а сей минут! – уже пронюхали про это. Кто-то – чтоб ему гореть в огне, и не один-два дня, а сто лет! – сказал полиции об этом. Как пойдут фабричные и арештанты по улице, так полиция и казаки нападут на них, будут их бить «дисциплинками» (нагайками), стрелять в них будут! Для того им ныне рано выдали «стрелы» (боевые патроны) и по лафитнику водки на каждого… Всех они поубивают! И нашего, бедного, убьют! Насмерть!

Рыдая, Юзефа сердито ставит статуэтку Пушкина носом в угол и уходит на кухню.

– Папа, ты про это слыхал?

– Слыхал… – отзывается папа угрюмо. – А вот ты – сделай такое одолжение! – ты ничего не слыхала и ничего не знаешь, поняла? Не смей ни с кем об этом говорить, чтоб от твоей болтовни людям неприятностей не было. Даже со мной об этом не говори!

– Папа… – снова начинаю я, помолчав. – А ты заметил, как Юзефа… ведь она же Павла Григорьевича не любит, она его всегда ругает!

– Юзефа – редкостный человек. Золотой. Цены ей нет. Исковерканный, искалеченный – ведь тридцать лет тому назад она еще была крепостная! А сердце у нее большое, хорошее, оно хочет лепиться к людям, любить их, жалеть, тревожиться о них… И к Павлу Григорьевичу она потому переменилась, что ему грозит опасность…

В передней раздается сильный, продолжительный звонок, за ним второй, третий – такие же… В комнату входит Владимир Иванович Шабанов. Входит, уже сразу чем-то разозленный, нагнув голову, словно собирается бодаться, – ну совсем как его дочка Рита, когда она рассердится!

Даже не здороваясь, он сразу обращается к папе с вызовом, с раздражением:

– Ну, что я вам тогда говорил, а?

– Это я могу спросить у в а с, Владимир Иванович: «Что такое вы мне говорили, что я должен помнить?» И, кстати, когда – «тогда»?

– Да про забастовку же, господи, беспамятный какой!

– А-а-а… – неопределенно тянет папа.

– Забастовали ведь мерзавцы, стоит мой завод! И у Кушнарева забастовали, и на конфетной фабрике «Амброзия», и кожевники, и лесопилка… Ну как же! – все более разъяряясь, продолжает Владимир Иванович. – Раз в прошлом году первого мая в Варшаве бастовали, и в Белостоке, и еще где-то дураки нашлись, – так как же моим окаянцам отстать? – при этом Владимир Иванович очень смешно приседает, разводя руками.

Папа молчит.

– И если б еще только забастовали они! – распаляется Владимир Иванович. – А то ведь вваливаются сегодня ко мне двое оборванцев – из моих рабочих! – и подают мне своими грязными лапами бумагу. «Мы, говорят, делегаты от рабочих, и в бумаге – наши требования!» Понимаете – тре-бо-ва-ни-я!

– Чего же они от вас требуют? – спрашивает папа каким-то несвойственным ему, бесцветным голосом, словно спрашивает он из вежливости, а на самом деле это вовсе не интересно.

– Вот-вот, именно, именно! – И Владимир Иванович начинает загибать пальцы. – Повышения платы – раз! Сокращения рабочего дня – два! Улучшения условий труда – сетку им оградительную поставить! Можете себе представить? И еще, и еще, и еще…

– Ну, плата у вас рабочим… – начинает папа.

– …такая, как везде. Такая, как везде!