Лицо из зеркального коридора - Марьяна Романова

вся красота и легкость растрачены. Пока дитя носила – распухла, стала широкой и плавной, как пятипалубный неповоротливый корабль, даже черты лица изменились. Лицо стало плоским, как у азиатки, да еще и пятнами коричневыми пошло. Разродилась, да так и осталась толстая да некрасивая, давали ей намного больше лет, да еще и вечное выживание сделало ее сварливой и глухой к маленьким ежедневным чудесам.

Не замечала она ни солнечных зайчиков, ни неба голубого, ни первую неосознанную улыбку дочери. Только плохое констатировала – вот спина опять болит, вот в трамвае нахамили, в магазине обсчитали, младенец опять по ночам кряхтит, сапоги прохудились, в них жижа ледяная хлюпает, а денег на новые нет. Всё только раздражало, казалось, что не живет она, а по болоту вонючему медленно бредет и с каждым шагом все глубже в топь погружается.

И дочь за всё это неосознанно винила – часто ловила себя на мысли, насколько бы проще ей жилось одной, если бы не надо было ни за кого отвечать. И все ей казалось, что подрастающая девочка недостаточно благодарна ей – ноги целовать должна была, а от нее одни убытки: то двойку очередную принесет, то колготки порвет, то разболеется. Дочь так и росла в этом тягучем ощущении вечного несчастия. К матери она была привязана, но в то же время боялась ее как зверя лютого, внутренне сжималась, когда в замке поворачивался ключ и та с работы приходила.

В подростковом возрасте начались проблемы – гормоны, ярость первого протеста, полное непонимание. Начались открытые ссоры. Дочь однажды в сердцах утюг в окно выкинула, чуть соседу, мимо проходившему, голову не разбила. Милицию вызвали, девчонку на психиатрический учет поставили. В другой раз деньги без спроса из материнского кошелька взяла, пошла в универмаг и кофточку себе новую купила. Мать ее потом за волосы оттаскала, а кофту ту ножницами изрезала и выкинула, чтобы проучить.

В семнадцать лет дочь сбежала замуж, буквально за первого встречного, и сменила один несчастливый дом на другой. Неосознанно потянулась к тому, кто мать ей напоминал, только будто бы усовершенствованную версию – целовал он ее, по волосам гладил, прижимал к себе во сне. Но при этом был таким же сварливым, с быстро меняющимся настроением, неблагодарным.

Мать и дочь много раз пытались что-то изменить в отношениях, но больше суток не выдерживали – кто-то срывался на обвинения, очередной диалог «за здравие» оборачивался некрасивой ссорой. За выяснением отношений так обе и постарели, но и в последние совместные дни вместо взаимного прощения продолжали выяснять, кто и в чем виноват. И вот горшочек с «богатством» отошел земле, а сварливая женщина осталась сиротой и на бобах.

Трудно мне было со старухой, не хотела она идти на мой зов. Черным зеркалом звал ее, землей могильной, зелье варил, кровь куриную лил на кладбищенском перекрестке, чуял ее мрачное присутствие, чуял, как тянутся ко мне ледяные ее руки, но ни слова не сказала она о заветном горшочке.

Колдун когда-то меня темной технике научил, как мертвого полонить. Древний рецепт из уст в уста в деревнях передавался колдуньями да ведунами, в тетрадки переписывался, в случае самой крайней нужды к нему прибегали. В Средневековье вызыватели так демонов и бесов запирали – оттуда и сказки о волшебных лампах с джиннами пошли. Считалось, что можно получить себе беса-помощника, пленив его, специальными заклинаниями заточив в сосуд или кольцо, как в тюрьму – зол будет дух, ненавидеть тебя будет, но никуда не денется, придется ему тебе век служить, пока сил хватит его удерживать.

Колдун мне говорил: если чуешь, что работа не по тебе, если силенок не хватает, откажись лучше, свой жизненный срок дороже, чем любые деньги и чужая нужда. Но я был молод, горяч, крупных неудач в моей короткой практике до того дня не случалось, вот и принял вызов, о чем потом, конечно, пожалел.

Рассчитал по планетарной таблице день и час, отправился на кладбище, где вредная старуха похоронена была, оставил вино и мясо на перекрестке, а потом прокрался на ее могилу да обряд совершил. С самого начала трудно мне пришлось – ветер свечу задул, сова над моей головой кружилась, как будто бы атаковать хотела, парила на раскинутых крыльях как стражник с того света, всё ниже опускаясь.

Я шипел, прогоняя ее, отвлекался от дела. В конце концов без памяти прямо на могилу упал, уснул мертвым сном на стылой земле, и во сне пришла ко мне старуха в погребальном наряде – седые волосы распущены, руки сложены на груди, а сквозь серые тонкие губы нехотя слова выдавливает. Разбудил меня сторож кладбищенский – брезгливо ткнул мыском сапога мне в бок. Подумал, что я опустившийся пьяница, случайно на могильник забредший да там и отключившийся.

Не помню, как я доплелся домой, по дороге меня дважды вырвало. Видимо, выглядел я обитателем городского дна – встречные прохожие шарахались, взгляд отводили. Но я успел позвонить клиентке и передать то, что услышал.

После работы с бабкой заболел я сильно, две недели голову поднять с подушки не мог, просыпался уже вымотанным. Ни кусочка проглотить не получалось – тело пищу не принимало. Даже воду пил с трудом. Когда очередным утром понял, что погибаю, последние силы покидают меня, слишком цепкой оказалась бабкина мертвая сила, вызвал такси, попросил отвезти меня на Птичий рынок.

Мне вспомнилось, как Колдун иногда возвращался под утро, пошатываясь, и губы у него были в крови. Меня это пугало. Заплатил таксисту втридорога – тот пошел между рядов, нашел продавца змей, купил для меня несколько сплетенных в осклизлый клубок ужей. По его лицу было ясно, что он жалел о том, что со мною связался. Я был для него непонятен, а непостижимое внушает страх.

Платил я щедро, но и это таксиста не радовало. Когда я попросил остановиться на пустыре, он желваками заиграл, перекосило его, все внутри сопротивлялось общению со мною. Прижимая к груди коробку с ужами, я буквально выпал из открывшейся дверцы, на четвереньках пополз за угол, где можно было от чужих глаз схорониться. Привалился спиной к пыльной стене какого-то сарая, нащупал в коробке извивающееся змеиное тело, карманным ножиком отсек ужу голову, припал губами к бьющей прохладной струе темной крови. Сдавливая слабеющей пятерней прохладное тело змеи, пил ужиный сок, как драгоценный коктейль. По подбородку текла кровь и какая-то слизь, вся рубашка намокла. Также я поступил и с двумя другими змеями.

Мне стало немного лучше, но подступила тошнота – ужиная кожа противно пахла болотной тиной, ряской, пузырящейся жабьей икрой, гнилью прелых листьев.

Я сидел