Маяк на Хийумаа - Леонид Абрамович Юзефович

– Греки – те еще мошенники, не обольщайся на их счет, – умерил я ее элегические восторги.

Она взглянула на меня так, словно услышала непристойность.

– Они, – пояснил я, – испорчены многовековым рабством. Увы, наши греческие друзья жестокосерды, коварны, склонны к воровству и обману.

– Тогда почему ты с ними?

– Потому что они великодушны, честны, отважны, готовы к самопожертвованию.

Сюзи указала мне, что второе противоречит первому. После того как ее тело сошло на животный уровень, она обрела способность мыслить логически. В ее рассуждениях о Софокле никакой логики не наблюдалось.

– Да, – признал я, – но это противоречие заложено в них самой жизнью, не я его выдумал. Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не нужно искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, надо принять в себя оба тезиса, хотя они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце.

Я рассказал, как год назад в Пиренеях, на границе Испании с Францией, стоял на Беобийском мосту, а французские войска колонна за колонной шли мимо меня, чтобы задушить испанскую свободу. Я задыхался от стыда, слушая, как солдаты говорят на моем родном языке.

Излив семя, изливаешь душу. Что может быть естественнее? Это две родственные субстанции, но женщины готовы принять их в себя только в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, останется и без духовника, и без любовницы.

– В Испании, – говорил я, – я, француз, сражался с французами, за это парижские газеты называли меня предателем родины. Мы привыкли считать родину важнейшим из всего, за что стоит умирать, но у разных народов она разная, и если выше ее ничего нет, где тогда единая для всех людей высшая правда? Ведь не может же ее не быть! Разве зов крови в наших жилах обречен заглушать голос совести? Когда меня убеждают, что совесть тоже должна иметь подданство, в иных случаях ей лучше помолчать, я чувствую себя волком в собачьей своре.

– Ты как та трость. Внутри у тебя железо, – шепнула Сюзи.

Мы снова сплелись в объятиях, но когда все завершилось, я продолжил с того места, на котором был прерван:

– Нас уверяют, будто лишь общность религии делает людей братьями. Как бы не так! Филэллины стекаются сюда со всего света, среди нас есть французы, американцы, испанцы, немцы, поляки, венгры. Лютеране, католики, безбожники вроде меня.

– Ты атеист? Как якобинцы? – поразилась Сюзи.

– Да, – подтвердил я.

– Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?

– Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я и закончил мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии.

– Вряд ли грекам это нравится, – сказала Сюзи.

Тут же, впрочем, она сообразила, что говорить этого не стоило, и с таким выражением, будто делает мне комплимент, объявила:

– Хочу есть.

Я понял ее мгновенно: она проголодалась, значит, я показал себя хорошим любовником.

Меня это окрылило. Я принес недоеденные хлеб и сыр, и кормя ее с рук, как дитя, упомянул о составленном мною завещании: если я погибну, мое тело не следует увозить во Францию. Оно должно быть предано земле Эллады.

Она перестала жевать.

Едва я подумал, что ей неловко работать челюстями в минуту подобных откровений, как Сюзи нагишом перелезла через меня, взяла со стола мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я помог ей, заметив, что если она хочет узнать время, могла спросить у меня, я бы сказал.

– И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась, – ответила она без тени улыбки.

Сюзи взглянула на циферблат и ахнула. В записке она обещала мужу вернуться час назад.

Я проводил ее до гостиницы, потом с блаженной легкостью в теле шагал обратно и вдруг сообразил, как именно следует составить прошение в Министерство внутренних дел, чтобы оно взяло на себя оплату квартир для прибывающих в Навплион филэллинов. Месяцем раньше я уже просил об этом и получил отказ, а сейчас понял, в чем заключалась моя ошибка. В сорок лет, с изувеченной ногой и сединой в волосах я вновь почувствовал себя молодым. Свобода от тирании похоти обновила мой организм, облегченные чресла позволили мозгу работать в полную силу. Вот, подумал я, аллегория перемен, которые произойдут с Грецией после освобождения от власти султана.

3

На исходе октября мистер Пэлхем начал подыскивать судно, которое по пути в Англию остановилось бы в Пирее, но я узнал об этом случайно, Сюзи скрыла от меня, что они возвращаются домой, а напоследок хотят поклониться священным развалинам Парфенона. Теперь у них появилась такая возможность. Афины в наших руках с весны, но засевшие на Акрополе турецкие сипахи капитулировали всего месяц назад.

Подходящий корабль нашелся, и Сюзи принялась паковать чемоданы. В ожидании разлуки я убеждал себя, что это не повод для страданий, все равно наш роман неотвратимо близится к финалу. Мы продолжали встречаться, но я со своей трещиной в сердце стал ее утомлять, ей хотелось чего-то более цельного.

За неделю до отплытия супруги Пэлхем в плохонькой коляске, за которую с них содрали как за королевскую карету, отправились в Аргос – осматривать тамошние руины и любоваться видами. Я не напрашивался к ним в попутчики, а сами они меня не пригласили. Для охраны в пути Сюзи наняла двоих расфуфыренных, как на свадьбу, усатых бездельников – из тех, что целыми днями околачиваются возле гостиницы в надежде что-нибудь выклянчить у постояльцев. Вместе с арендованными для них лошадьми эти молодцы обошлись мистеру Пэлхему весьма недешево, вдобавок львиную долю денег вытребовали авансом.

Один, некто Ангелос, раньше жил на Корфу, с грехом пополам изъяснялся по-английски и пленил Сюзи повестью о том, как зарезал изменившую ему красавицу жену, после чего вынужден был бежать из родных мест, но унес в душе нетленный образ покойницы, которую продолжает верно любить. Тут нередко рассказывают такие истории туристам, однако Сюзи считала себя единственной иностранкой, кому довелось услышать подобное признание, и гордилась, что этот малый открыл ей свое исстрадавшееся сердце. Напрасно я просил ее быть с ним осторожнее.

“Мой трижды перегнанный Ангелос”, – с нежностью говорила она о нем, как говорят об очень близком человеке.

Это простонародное греческое выражение Сюзи от него же и узнала. Оно применяется к тем мужчинам, кто многое в жизни испытал и тройной перегонкой достиг крепости чистейшей анисовой водки.

Греки – превосходные моряки, но никудышные наездники. Когда утром я пришел к гостинице проводить Сюзи, Ангелос в попугайском албанском костюме воинственно гарцевал около нее, сидя в седле, как собака на заборе. За спиной у него висело разбойничье ружье с обрезанным стволом.