Как несколько дней... - Меир Шалев

На следующий день, ровно в четыре, прозвучал знакомый грохот, и зеленый грузовик в который раз врезался в ствол эвкалипта. Глоберман, выбритый и сияющий чистотой, без веревки на плече, в свежевыстиранном костюме и новом картузе, был неузнаваем («ойсгепуцт[102]» — по меткому определению Яакова). Сойхер постучался в дверь тонкой, отполированной тросточкой и терпеливо дожидался, пока ему не открыли.

Юдит, в том самом цветастом платье, отворила дверь, и он вежливо поздоровался с ней. Глаза и туфли Сойхера блестели от волнения, а сам он источал тонкий аромат дорогого кофейно-шоколадного одеколона. Юдит отступила на шаг, пропуская Глобермана внутрь. Тот вошел, выставил на стол бутылку зеленого стекла, поставил рядом две пузатые рюмки и объявил:

— Французский коньяк. А еще я принес вам птифуров, госпожа Юдит, прекрасную закуску для такого напитка.

Они сидели и пили коньяк, и впервые Юдит вела себя благосклонно по отношению к торговцу скотом, который, изменив своему обычаю, пил умеренно и молча, не отпускал грубых шуток и не упоминал Рахель. Прощаясь, он попросил разрешения Юдит навестить ее на следующей неделе и с тех пор приходил каждый вторник с бутылкой и птифурами, стучался в дверь хлева и ждал, пока его пригласят войти.

— Хотите, я расскажу вам историю? — спрашивал Глоберман, уверенный, что она согласится.

— В каждом из нас осталось что-то от ребенка, — объяснил он мне много лет спустя. — Чем легче всего подкупить человека? Мужчину — игрушкой, жепщину — сказкой, а ребенка, Зейде, лучше всего научить чему-нибудь. И точка!

Сойхер рассказывал Юдит о женщинах в своей семье, у которых в минуты любви менялся цвет глаз.

— Таким образом отец догадывался, когда кто-то срывал цветок невинности его дочери, а муж — о том, что жена ему изменяет.

Глоберман рассказал ей о своем младшем брате, который был до того изнежен и брезглив, что не выносил их семейной профессии, не мог сдержать тошноты, находясь в мясной лавке их отца, и, в конце концов, перешел в вегетарианство.

— Единственный интеллигент в нашей семье, нежный и деликатный, как цветок. Настоящий поэт!

Двадцати лет от роду, молодой интеллигент из семьи Глоберман уехал в Париж изучать искусство. Однажды друзья, желая избавить его от унылой девственности, подпоили парня и подложили в его постель девицу. Утром, ощутив тепло ее кожи и мягкое прикосновение груди, он влюбился еще до того, как открыл глаза.

В тот же день они поженились, и только после свадьбы юный Глоберман обнаружил, что его невеста — младшая дочь мясника.

Сойхер громко расхохотался:

— Теперь он забросил и вегетарианство, и искусство, зато стал отличным мясником, большим специалистом по колбасам из конины, потому что от судьбы, от наследственности и от крови, госпожа Юдит, никто еще не сумел уйти. Если же кто-то пытается увильнуть, то Господь посылает за ним свою большую рыбу, и та его живо проглатывает.

— Может, теперь ты мне что-нибудь расскажешь? — спросил он у матери, не говорившей ни слова.

— Мне не о чем тебе рассказать, Глоберман.

— У каждого есть маленький пэкалэ[103]за плечами, — настаивал Сойхер. — Расскажите мне о чем угодно — например, о большой рыбе, которая проглатывает вас каждую ночь, госпожа Юдит. Куда она несет вас? Расскажите о своих руках или об этой красивой складке меж глаз…

— Вот тебе мои руки, Глоберман, — сказала мама и протянула к нему свои ладони, — пускай сами тебе расскажут.

Глоберман взял ее руки в свои. Его сердце неистово забилось. Впервые за много лет Сойхер ощутил, как страх леденит его.

— Откуда вы пришли, госпожа Юдит? — прошептал он.

— А нафка мина, — мама отняла свои руки. — Какое это имеет значение?

— А почему сюда?

— Потому, что здесь меня выплюнула большая рыба, — рассмеялась госпожа Юдит.

Рабинович кидал неодобрительные взгляды в сторону хлева, а Яаков, до ушей которого через открытую дверь долетали смешки Юдит и Сойхера, отчаянно затосковал.

Однажды он подстерег Глобермана на шоссе, и когда зеленый грузовик показался из-за поворота, Яаков выпрыгнул на дорогу прямо перед ним.

— Зачем ты отбираешь ее у меня?! Ведь у тебя есть все: деньги, мясо и женщины повсюду! Почему?

Однако крик ревности и страдания так и не вырвался из его сжатого спазмом горла, а заколотился в груди, резанув по сердцу. Глоберман, успевший затормозить на расстоянии шага от специалиста по певчим птицам и чудом не сбивший его, вылез из кабины и заорал:

— Ты что, Шейнфельд, рехнулся, что ли?! Найди себе водителей получше прыгать перед ними на дорогу!

— Все в порядке, — сумел выдавить из себя тот и убежал.

В последние дни желтые записки понемногу стали исчезать из тайника в шкафу Яакова. Сначала они расползлись по стенам его жилища, затем перекочевали на забор и деревья во дворе, а оттуда разлетелись по всей деревне: повисли на доске объявлений у входа в правление, на стене молочной фермы, а также на электрических столбах и деревьях.

— И как это я решился пойти на такое? — удивлялся потом Яаков.

Превратив свою любовь в достояние всей деревни, он нимало не стушевался — напротив, количество записок, бросавшихся в глаза благодаря своему цвету и выражениям, вроде: «на одиноком ложе», «в час ночной», «глубока, как океан» и тому подобное, все возрастало.

— И как этот безграмотный находит такие красивые слова? — удивлялся Папиш-Деревенский.

Но Яаков ни на кого не обижался. Однажды, на общем собрании деревни, во время обсуждения бюджета по прокладке нового шоссе (в то время дорога была усыпана гравием и зимние дожди из года в год размывали ее, превращая в топкую грязь), он попросил слова и вдруг заговорил о превратностях своей любви. Самым удивительным является то, что Шейнфельд не был ни осмеян, ни призван к порядку.

Как правило, деревенским не требуется много причин, чтобы приклеить к тому или иному жителю ярлык идиота или сумасшедшего, однако в случае Яакова этого не произошло. На усталых лицах появилось мечтательное выражение, а глаза засветились сочувствием. Людям вдруг захотелось, чтобы мечта Шейнфельда сбылась. Всем, кроме Папиша-Деревенского.

— Любви ему подавай! — разорялся он. — Пусть сначала вернет Ривку назад!

Однако Яаков, чувствуя на себе одобрительные взгляды окружающих, настолько осмелел, что через несколько дней опубликовал в деревенском бюллетене целую серию очерков и заметок под общим названием: «Письма к Юдит», состоящих главным образом из пылких признаний и взываний к милости.

Шейнфельд встал из-за стола, порылся в ящике комода и достал оттуда измятый желтый листок.