Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

А несколько ниже — другой транспарант: «ВЫДАДИМ НА-ГОРА СТО ТОНН УГЛЯ!»

Из шахты, прилепившейся к воротам, выходит начальник конвоя зоны и шахтный (от производства) нарядчик. Одни сдают, другие принимают. Как правило, счёт и здесь не совпадает, а потому процедура тянется бесконечно долго и нудно. Но всему приходит конец.

За колонной, врассыпную бросившейся в разные стороны к местам своей работы, закрываются ворота.

Внутри производственной зоны, огороженной проволокой, также, как и жилая — с вышками, предзонником, запреткой, — охраны нет. Тысячи людей здесь вооружены ломами, кирками, лопатами, топорами. Несмотря на это, многие надзиратели проходят в зону, конечно, не из служебного рвения, а по сугубо личным мотивам. Просто «пошакалить». На территории зоны есть столярные, слесарные, ремонтные мастерские. В этих мастерских заключённые всеми правдами и неправдами умудряются делать алюминиевые портсигары, зажигалки, латунные колечки и серьги, шкатулки с выжженными затейливыми узорами по крышке и стенкам, вёдра, бидоны для молока, фанерные баулы, чемоданы и много-много разных вещей, так же необходимых на Севере, как и на юге.

Вот и ходит надзиратель, вынюхивает, где и чем можно поживиться. Он не думает сейчас об окружении, о котором ему прожужжали уши, его не смущает топор в руках «врага народа». Он каким-то внутренним чутьём понимает, что «враг народа» на него не посягнёт, не тронет его. Он, думается, и сам не верит такому изобилию «врагов». Он видит, как трудятся эти люди, он слышит, о чём они говорят, и ему становятся непонятными утренние и вечерние «политчасы», направленные на убеждение его «быть беспощадным к врагам народа».

Но он — солдат, давал присягу, а потому он двоится, он мечется, он теряется в догадках, если ещё способен о чём-то думать и размышлять.

Огромная масса людей давит на него, постепенно «разлагает» его. Вот почему и конвой, и надзиратели очень часто меняются.

Идейные руководители и вдохновители боятся влияния заключённых, и не только часто меняют своих людей, но из тех же соображений и заключённых не держат подолгу в одном лаготделении, на одной и той же работе. Их перебрасывают из одного лагерного подразделения в другое, из одного лагеря — в другой: из Норильска в Караганду, из Караганды на Колыму, в Магадан, Тайшет, Воркуту. Да мало ли мест, куда можно перебросить людей?!

Надзиратель ходит из мастерской в мастерскую. Где-то произведёт обыск и отберёт «незаконно» сделанное, а где-то просто закажет, пообещав пачку махорки. Это не исключает отбирания полученной пачки при обыске во время возвращения заключённого в жилую зону.

А иначе поступить он не может. Попробуй, не отбери! Его же товарищ, тоже надзиратель, заметит «попустительство» и доложит при случае по начальству. Вот и замаран послужной список. И получается, что человеком быть очень трудно, надзирателем — гораздо легче: выполняй, что приказывают и по возможности меньше думай — «за тебя подумают другие».

И мы, надо прямо сказать, на лагерных надзирателей не обижались, скорее, жалели их и удивлялись тому, как измельчал народ и во что превратился волею людей, стоящих над ними.

Стоишь перед таким с расстёгнутым бушлатом и телогрейкой, раскинутыми в стороны руками, как распятый на кресте Христос, а проворные руки его ощупывают тебя всего, роются в карманах; сам он шепчет или приглушённым голосом бормочет:

— Завтра приду за шкатулкой, не подведи! Праздную день рождения жены, сам понимаешь!

Или:

— Смотри, завтра сам Лавриненко (оперуполномоченный, гроза лагерников) будет на шахте, прячь портсигар, а то ведь заберёт.

Сам говорит, оглядываясь, и одновременно отбирает две пачки махорки. Вот вам типичный «шакал»! Спасая свой портсигар, предупреждает о налёте опера. И считает это вполне естественным, лишь бы не узнал об этом свой товарищ, коллега по профессии.

Наша бригада попадает в шахтёрскую «нарядную». Всех людей распределяют по забоям и лавам. Я очутился на откатке вагонеток из лавы к штреку.

…Ещё в молодости, при отступлении от Врангеля, в бывшей Горловке, я опускался в угольную шахту. Воспоминания остались весьма смутные, но не тревожные. По вертикальному стволу нас опустили в шахту, провели по главному штреку и дали заглянуть в одну из лав. Всё тогда казалось интригующе интересным и даже заманчивым. Тогда сказал я себе: покончим с Врангелем и пойду работать на шахту. Самому сделать это не пришлось, тогда в шахту я не попал, а вот теперь «мечты» сбылись, я опять в шахте, но теперь уже не по своей воле, меня сюда привели.

Совсем другие впечатления и мысли охватили меня теперь: шахта не пугала, но и не привлекала, как когда-то.

Чтобы попасть в шахту, нужно было подняться до середины высокой горы и нырнуть в почти горизонтальный, с небольшим уклоном к центру горы, ходок. В шахте сыро, под ногами какая-то жижа, с потолка падают холодные капли воды, забираясь за воротник бушлата. Вода змейками бежит по спине, согреваясь где-то у поясницы. Кирзовые ботинки сразу же промокли, портянки — хоть выжимай. Бушлат, ватные штаны, шапка стали мокрыми и липкими. Спотыкаясь о какие-то рельсы, доски, натыкаюсь на деревянные стойки креплений, стараюсь не отстать от быстро шагающего и абсолютно не обращающего на меня внимания десятника в брезентовой куртке и с аккумулятором в руке. Гуськом за мною идут ещё трое — тоже новички.

Дальше становится заметно суше и несколько холоднее. Одежда стала замерзать, под ногами перестала хлюпать вода. Кое-где ноги уже скользят по льду.

Дошли до лавы. Здесь температура, как и во всех шахтах Норильска, минус десять градусов. Мы находимся в зоне вечной мерзлоты.

Забой представляет собой стену сплошного угольного пласта с двумя-тремя тонкими прослойками пород. Толщина пласта превышает четыре метра.

Во всю длину лавы, почти вплотную к зеркалу забоя, проложена узкоколейка. В стене забоя в разных местах сделаны двухметровой глубины шпуры. Вольнонаёмные запальщики закладывают в них шашки с аммоналом, заделывают отверстия глиной и производят взрыв. Нетронутый до этого целик, как бы отодвигается от узкоколейки, а подорванный уголь ложится вплотную к колее, часто заваливая и её.

По другую сторону колеи пробита «органка» — это два ряда установленных на расстоянии пятисот миллиметров друг от друга брёвен-стоек, где-то в вышине упирающихся в кровлю лавы.

Работа на откатке сводилась не только к тому, чтобы откатывать вагонетки от лавы к штреку. Их нужно было вначале пригнать к лаве, загрузить углём, а уж потом толкать до главного штрека. А на штреке помочь коногону сцепить их по пять штук для отправки к выходу из шахты, взять порожнюю вагонетку и пригнать её в лаву. Вагонетка без груза весит шестьсот килограммов, а