Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Развязка. После трех сроков Майкл Блумберг сложил с себя власть и неделю играл в гольф. Устав от отпуска, он задумался о том, что делать дальше. Среди вариантов была борьба за должность мэра Лондона, где Блумберг держит дом (раньше в нем жила Джордж Элиот) и копит друзей. Но куда бо́льшим соблазном казался Белый дом. Блумберг знал, что́ ему там делать. Его программа настолько ясна и разумна, что не требует защиты. Борьба за экологию и против оружия; осторожное, а не безудержное повышение налогов на богатых; право на аборты и брак однополых; умеренные реформы здравоохранения и образования; борьба с террором и защита Израиля, а главное — стабильное развитие экономики и предсказуемость внешней, как, впрочем, и внутренней политики. Проблема — не в платформе, а в личности кандидата.

— Малорослый разведенный еврей-миллиардер, — сказал о себе Блумберг, — вряд ли понравится большинству американцев в качестве президента.

Надеясь на то, что его программу осуществят другие, он в прошлый раз уступил место Хиллари Клинтон, а в этот — Джо Байдену. Но когда радикальное крыло демократов переехало на далекую левую обочину, откуда победа над Трампом кажется невозможной, Блумберг наконец ввязался в предвыборную борьбу.

Эпилог. Вопреки ожиданиям, Блумберг привлек на свою сторону много демократов и еще больше независимых. Он импонировал всем, кто ищет в политике здравый смысл, а не правду, компромисс, а не победу, прогресс, а не революцию, то есть кандидата, способного избавить страну от Трампа. В их глазах Блумберг — баснословный богач, сверхуспешный бизнесмен и щедрый филантроп, поклявшийся расстаться до смерти с большей частью своего состояния. Он тот, кем хотел казаться шестикратный банкрот Трамп, потративший отведенные им на благотворительность деньги на собственный портрет.

Однако, верно оценив силы и убедившись в недостаточной поддержке не-белых избирателей и электората на Среднем Западе, Блумберг на пике популярности вышел из борьбы, передав голоса своих сторонников Джо Байдену, что и сыграло решающую роль в победе последнего.

Жаль, что я поторопился и выдал желаемое за действительное, надеясь, что первое станет вторым[1].

Соотечественники считают меня достаточно своим, чтобы нелицеприятно выразить претензии к Америке, и достаточно чужим, чтобы за нее отвечать. Меня такая позиция ставит в неуклюжее и безвыходное положение. Согласившись с доводами собеседника, я утрачиваю его интерес. Вступившись за Америку, тем более оказываюсь в дураках — ведь это все равно что защищать мироздание. Если ты относишься к нему сносно в целом, то тебе приходится оправдывать все без исключения частности — ураган, геноцид, соседей.

Больше всего американцев любили там, где совсем не знали. Когда-то такой была Россия, потом Албания. Сегодня уже все открыли Америку, но каждый ее ненавидит по-своему. Как в романах Жюля Верна, национальные клише по-своему окрашивают геополитические предрассудки. Ленивый антиамериканизм англичан, уступивших старую драку младшему брату; «зеленая», и, как ни странно, пацифистская неприязнь немцев; пышная французская риторика; с трудом скрывающая гастрономическую подоплеку своего презрения. В Латинской Америке считают, что янки — гринго, в Азии — соперники, арабы видят в них евреев, иранцы — дьяволов. Но с Россией всё иначе. Тут Америка — несбывшаяся мечта, изменившая невеста.

Я и сам такой, ибо вырос в Америке задолго до того, как в ней поселился. Если это — парадокс, то мы его делим с целым поколениям. В этом можно убедиться, изучив историю вопроса. Вопроса не было. Был ответ, которым и являлась Америка. Для Бродского она начиналась с Тарзана, для Довлатова — с Чарли Паркера, и для всех — с книг.

Американская литература брала не содержанием, а формой. Мы плохо понимали, о чем рассказывал автор. Нас волновала его интонация: сентиментальный цинизм, хемингуэевская «ирония и жалость» в той виртуозной пропорции, что стала нам школой чувств и — заодно — прививкой свободы. Защищавшая от вмешательства, да и присутствия власти Америка оказалась нашим частным пространством. Седьмым континентом тогда был не супермаркет, а душа, которую открыли все разом — от Бродского до Солженицына.

— Коммунизм, — говорил Александр Исаевич на арго того времени, — надо строить не в камнях, а в людях.

— Не дай бог, — сказали бы мы с ним сейчас.

В том-то и дело, чтобы камни — отдельно, а люди — отдельно. Разделению сфер нас научила Америка. И для того чтобы полюбить ее, мы не нуждались в американцах. Скорее — наоборот, они только мешали. Первого, причем — голым, я увидал, ко- гда был уже студентом, в братской душевой турбазы «Репино», которую мы делили с профсоюзной делегацией из Детройта. Несмотря на заморских гостей, вода была холодной, а американец — синим. Мы спартански улыбались друг другу, но так и не произнесли ни слова. По-английски меня учили обсуждать лишь «лето в колхозе», а у него зуб на зуб не попадал.

Сегодня Америка заменила сионских мудрецов — или оказалась ими. Между любовью и безразличием наступил этап ненависти.

— Америка, — объяснил мне один писатель, — не виновата, она, как микроб, заполняет собой ту зону, которую мы ей уступили.

Я точно знаю, что это неправда, потому что американцы не любят жить в зоне — даже курортной. Они — плохие империалисты, потому что, в отличие от нас, не хотят за границу, предпочитая жить дома. Изоляционизм — не только мечта, но и смысл Америки, прозванной Новым Светом за то, что она решила убраться из Старого.

Беда в том, что мне никого еще не удалось в этом убедить. Это как в футболе: об Америке у всех есть свое мнение. Миф нельзя опровергнуть, его можно либо заменить, либо стереть из памяти. Не справившись с первым, мы задержались перед вторым.

Ненависть к Америке невозможно излечить, о ней можно только забыть, и сделать это тем проще, что, сами того не замечая, две страны становятся похожими. Исчезли коммуналки, появились безработные. Половине плевать на выборы. Многие обзавелись своим домом, своим садом, своим врачом, бухгалтером, счетом, банком, а значит, и адвокатом. Кино теперь на всех одно, кумиры — тем более.

— Жители поселка Октябрьский, — пишут газеты, — хотят переименовать их малую родину в село Майкла Джексона.

В процессе неизбежного сближения одна держава заражается от другой тем глубоким, искренним, не высокомерным, а наивным безразличием к остальному миру, до которого, в сущности, ни нам, ни им нет никакого дела. Но прежде чем простить Америку, ее надо похоронить — как первую любовь и пропавшую молодость.

Далеко не все американцы, в отличие от наших соотечественников, делают одно и то же в новогоднюю ночь. Многие просто спят. И их трудно осуждать. Скажем, верующие евреи и персы отмечают свой новый год и не беспокоят себя чужим праздником. Зато для Дня благодарения нет ни эллина, ни иудея — все сидят за одинаково накрытым столом, вкушают неотличимую от других ритуальную трапезу и произносят похожие тосты. (Поскольку все дома́ в этот день взаимозаменяемые, жена как-то предложила в праздник обмениваться родственниками, чтобы не стоять в жутких пробках.) Рождество принадлежит христианам, Новый год — календарям, но День благодарения — праздник, который всегда с тобой. Он укоренен и в общей истории, хранящей подробные сведения о пире, состоявшемся поздней осенью 1621 года, и — в частной памяти, где навсегда запечатлена наша первая встреча с Америкой.