Дни гнева, дни любви - Роксана Гедеон

– А не хотите ли вы, чтобы я вас подвез?

Я снова оглянулась, невольно улыбаясь. Честно говоря, впервые мне доводилось вот так, на улице, запросто разговаривать с первым встречным парнем. Кроме того, я видела, что нравлюсь ему, и это предложение подвезти – не что иное, как свидетельство его заинтересованности.

Он смотрел на меня так весело и простодушно, что я сразу поняла, что у него нет дурных намерений.

– Сударь, – ответила я очень дружелюбно, – я буду очень рада, если вы меня подвезете.

Он ловко, без всяких лишних прикосновений, помог мне сесть в седло впереди него. На нем самом была форма национального гвардейца, и я понимала, что это, в сущности, мой враг. Но ведь я нуждалась в его помощи, и с этим ничего нельзя было поделать.

Мы поехали – достаточно медленно, лавируя в толпе, но все же быстрее, чем если бы я шла пешком.

– Как вас зовут? – спросил гвардеец весело.

– Сюзанна, – сказала я, решив ничего к этому не добавлять.

– А мое имя – Гийом Брюн. Вы же видите, я гвардеец. Пять месяцев назад записался в гвардию. Но вообще-то я типограф, на улице Турнон у меня есть типография.

– На улице Турнон? – переспросила я безучастно, лишь бы поддержать разговор.

– Да. Можете даже зайти в гости. Если, конечно, захотите. Он вдруг спросил – не то чтобы робко, но как-то осторожно:

– А вы, наверное, знатная дама?

Я вздрогнула. Меньше всего мне хотелось, чтобы этот случайный знакомый о чем-то догадывался. Доверять ему я не могла и не хотела. Меня окружала толпа таких людей, которые при одном подозрении о том, на что намекал этот Брюн, с удовольствием разорвали бы меня в клочки.

– Я дама, но не знатная.

– Но вы на моих знакомых девушек не похожи.

– Сударь, – сказала я сдержанно, – будьте добры, не спрашивайте меня ни о чем.

– А можно мне будет побыть с вами?

Меня так обступили собственные мысли, что я едва услышала этот вопрос. Гвардеец начинал надоедать мне. Я ничего ему не ответила.

У заставы Елисейских полей было куда свободнее. Многие еще не знали, что порядок въезда изменен, а если кто и знал, то еще не успел сюда прийти.

Но здесь собрались люди, наиболее воинственно настроенные.

Соскользнув с лошади и устремившись к заставе, я была оглушена проклятиями в адрес короля и королевы, сыпавшимися со всех сторон. Представлять то, что они намеревались сделать с Людовиком и Марией Антуанеттой, было просто ужасно. Кроме того, некоторые намерения были таковы, что мне хотелось зажать уши от стыда. Ах, этот проклятый простой народ… Ничего на свете нет более отвратительного, чем эта дикая, тупая, жестокая, завистливая масса!

Когда к шести часам вечера из-за стен парка Монсо показался авангард королевского кортежа и при нем три орудия, толпа буквально взвыла.

За те мучительные часы, что я дожидалась этого мгновения, людей у заставы стало втрое больше. Едва прошел слух о том, что король наконец-то едет, толпа устремилась к площади, люди давили и толкали друг друга, кричали, угрожали, потрясая поднятыми кверху руками. Никто еще толком ничего не видел, и это усиливало ярость. Для меня наиболее диким и непонятным было то, что эти люди так ненавидят Людовика XVI. За что? За какие такие преступления можно ненавидеть этого доброго, скромного, несмелого человека, который за всю свою жизнь не посмел не то что наказать или казнить кого-то, но даже накричать? Он и мухи не мог бы обидеть.

Я стояла почти в первых рядах, в тени громадных мужчин, которые были полны желания не отдавать занятые места, поэтому особой давки я не чувствовала. К вечеру жара чуть-чуть спадала, и дышалось легче. Но сердце у меня в груди стучало очень быстро и гулко. Я всматривалась в даль, пытаясь увидеть карету и выяснить наконец то, что беспокоило меня больше всего. Выяснить, жив ли Кристиан.

Я облегченно вздохнула, когда поняла, что авангард кортежа состоит из конвоя пехоты, которая служила своего рода щитом, когда народ в исступлении хлынул к карете. Толпа была так велика, что строй солдатских рядов был нарушен. Орудия, влекомые лошадьми, тяжело громыхали по неровной мостовой.

Еще миг – и начало кортежа вступило под защиту двойной цепи национальных гвардейцев, выстроенной от заставы до самого Тюильри. Гвардейцы стояли, опустив ружья в знак траура, – так им было приказано. На эту живую изгородь отчаянно напирала толпа.

Потом показалась карета.

Она ехала медленно, будто погребальная колесница. Солдаты, сопровождавшие экипаж, увидев, какое несметное море народа окружает заставу, закричали – на тот случай, если их, не дай Бог, примут за защитников короля:

– Да здравствует нация!

– Да здравствует нация! – хором отозвались национальные гвардейцы, салютуя оружием, а за ними вся толпа заорала так громогласно, что я едва ли не присела на землю, наполовину оглушенная.

Люди, окружавшие меня, казались мне сумасшедшими. Мало того, что они сбежались сюда в таком количестве, что невозможно было двинуться с места; мало того, что они из любопытства залезли на крыши домов, деревья, сидели в окнах, – они еще и взбирались на подножки и совали головы внутрь экипажа, вскарабкивались на карету спереди и сзади, цеплялись за лошадей. Никто не снимал головных уборов. Проклятия, брань и угрозы неслись со всех сторон. Я с болью представила себе, каково им там, в карете, – я бы и врагу не пожелала такого.

Для дополнительной защиты карета была окружена несколькими гренадерами, но их мохнатые шапки закрывали окна и мешали зрителям в полной мере наслаждаться спектаклем, поэтому их все время отталкивали. Гренадеры упрашивали, умоляли народ, даже приказывали именем Национального собрания, но голоса их терялись во всеобщем гуле, криках и воплях.

Движение и толкотня усиливались, и мне снова стало казаться, что я задыхаюсь. Я дышала будто горячей пылью, а не воздухом. На меня уже дважды накатывала такая слабость, что я смогла устоять, лишь уцепившись за своих соседей.

Карета приближалась, и я вдруг с радостью увидела на козлах Дюрфора.

Он был жив. Валори и Мальден – тоже. Стало быть, слух о гибели телохранителя оказался ложным. Сейчас, конечно, им приходилось несладко: толпа, не имея возможности достать до короля, всю свою ярость обращала против них. В них летели камни и самые страшные угрозы, их пытались бить палками, к ним тянулись ужасные железные крюки. Гренадеры не могли их защитить, они – все трое – оставались живы только благодаря чуду. Я, сколько ни поднималась на цыпочки, могла видеть Дюрфора только время от времени. Облака пыли то и дело окутывали карету, катившуюся крайне медленно, ибо лошади в такой давке могли двигаться только шагом, а люди весьма неохотно уступали кортежу дорогу.

Когда экипаж приблизился ко мне совсем вплотную, движение народа усилилось. Цепь гренадеров то и дело прорывалась, и сразу два или три недоумка, беспощадно ругаясь, совали свои безобразные лица внутрь кареты. Я заметила королеву – смертельно бледную, со сжатыми губами. Она уже несколько часов ехала под этим кошмарным наблюдением, терпела это гнусное любопытство, но теперь ей, видимо, стало невмоготу, и она резко опустила штору на окне.