Разделенные - Нил Шустерман

И он ничего не имеет против того, чтобы по воскресеньям беседовать с ребятами, от которых в другое время бежал бы без оглядки.

– Слушай, чувак, – говорит татуированный панк, наклоняясь к нему через стол и смахивая несколько кусочков пазла на пол. – Ты вот что мне скажи, как оно там, в заготовительном лагере?

Лев поднимает глаза на камеру, объектив которой направлен на их стол. Здесь такие камеры следят за каждым столом, за каждой беседой. В этом смысле здешние порядки мало чем отличаются от порядков в заготовительном лагере.

– Я же сказал, что не могу об этом рассказывать. Но лучше постарайся дожить до семнадцати без заморочек, если на собственной шкуре не хочешь узнать, каково там, в заготовительных лагерях.

– Понял, не дурак, – отзывается собеседник. – «До семнадцати без заморочек» – мой новый девиз.

Панк откидывается на стуле; в глазах его горит обожание, которого Лев, по его собственному мнению, не заслуживает.

Когда время, отведенное для визита, истекает, Лев и его бывший пастор отправляются домой.

– Ну и как, продуктивно? – спрашивает Дэн.

– Трудно сказать. Может быть.

– «Может быть» – лучше, чем вообще ничего. Мальчик-умиш выполнил свое дневное задание.

В центральной части Кливленда есть дорожка для бега трусцой, проходящая вдоль берега озера Эри. Она огибает Научный центр Великих озер, затем проходит позади здания Зала Славы рок-н-ролла, где увековечены имена участников куда более значительного бунта, чем личный маленький мятеж Льва. Мальчик бегает здесь каждое воскресенье после обеда. Рок-н-ролльный музей наводит его на размышления о том, каково это – снискать себе одновременно и добрую и дурную славу и все же быть более обожаемым, чем ненавидимым, внушать больше восхищения, чем неприятия? Его передергивает при мысли, какого рода музейная экспозиция могла бы быть посвящена ему самому: Лев надеется, что никогда этого не узнает.

Для февраля погода стоит относительно теплая: около плюс пяти. По утрам – дождь вместо снега, а к вечеру – противная морось к вечеру вместо снежной пороши. Маркус бежит рядом – его тяжелое дыхание вырывается облачками пара.

– Зачем бежать так быстро? – пыхтит он. – Это же не соревнования. К тому же дождь!

– А дождь тут при чем?

– При том, что можно поскользнуться. Вон сколько мокрого снега кругом!

– Ну, я же не автомобиль, чтобы меня на поворотах заносило!

Лев шлепает по грязной луже, забрызгивает Маркуса и улыбается, слушая, как чертыхается брат. Годы поглощения фаст-фуда и многочасовое сидение над сводами законов в юридическом колледже дают о себе знать: хотя Маркуса и нельзя назвать обрюзгшим, его спортивная форма оставляет желать лучшего.

– Клянусь, если не перестанешь надо мной издеваться, это наш последний совместный забег! Позвоню копам, пусть они за тобой бегают, это у них получается отменно!

Самое смешное заключается в том, что Маркус сам настаивал на регулярных занятиях спортом. Он заговорил об этом сразу, как только Льва отдали под его опеку. В первые дни свободы, когда кровь мальчика еще не пришла в норму, подняться или спуститься по лестнице в таунхаусе Маркуса для его младшего брата было не легче, чем отработать пару часов в тренажерном зале; однако Маркус был твердо убежден: духовное выздоровление Льва напрямую связано с физической реабилитацией. Много недель Маркус чуть ли не толкал брата в спину, чтобы тот пробежал лишний квартал. И в самом деле, когда Лев только начинал бегать, за ним носился табун агентов ФБР. Они не отставали от Льва ни на шаг все воскресенья, когда тому разрешалось выходить из дому, – наверное, чтобы напомнить бунтовщику, что тот по-прежнему под домашним арестом. Постепенно они все-таки стали доверять следящему чипу и позволяли Льву находиться на улице без официального эскорта, требуя только, чтобы его сопровождали Маркус или Дэн.

– Если меня хватит инфаркт, виноват будешь ты! – ворчит брат из-за спины Льва.

Лев никогда не увлекался бегом, тем более на длинные дистанции. Прежде он играл в бейсбол, то есть был командным игроком. Но теперь ему больше подходят индивидуальные виды спорта.

Дождь припускает сильнее, и Лев останавливается, хотя пробежал только половину дистанции, и поджидает Маркуса. На углу у Зала Славы они покупают бутылку «Аквафины» у закаленного лоточника: наверное, он не перестанет продавать свой «Ред Булл», даже если наступит конец света.

Маркус пьет и пытается отдышаться, а потом как бы невзначай роняет:

– Вчера тебе пришло письмо от кузена Карла.

Лев отлично держит себя в руках, всем своим видом показывая: подумаешь, какое-то письмо.

– Если оно пришло вчера, почему ты сообщаешь мне об этом только сегодня?

– Потому что ты становишься такой… ну, ты знаешь.

– Нет, – с прохладцей произносит Лев, – не знаю. Какой?

Вообще-то Маркусу ни к чему распространяться об этом, ведь Лев прекрасно понимает, в чем дело.

Первое письмо от кузена Карла поставило его в тупик, пока он не догадался, что это закодированное послание от Коннора. С учетом строгого правительственного контроля над корреспонденцией Льва другого способа послать весточку у Коннора не было. Ему оставалось надеться, что Льву хватит сообразительности понять, о чем в них речь. Письма от кузена Карла приходят раз в несколько месяцев; штемпели на конвертах все время из разных мест, так что проследить их обратно к Кладбищу невозможно.

– О чем там? – спрашивает Лев брата.

– Письмо адресовано тебе. Хочешь верь, хочешь нет, но я не читаю твою почту.

Дома Маркус показывает письмо Льву, но держит его так, чтобы брат не дотянулся до него сразу.

– Обещай мне, что не провалишься в черную пучину отчаяния, а то ведь неделями сидишь и играешь в дурацкие видеоигры.

– Когда это я туда проваливался?

Маркус корчит выразительную гримасу, означающую «Да ладно тебе!» Он прав. Поскольку Лев под домашним арестом, заняться ему особенно нечем. Правда и то, что, получив весточку от Коннора, он всегда впадает в задумчивость, задумчивость переходит в депрессию, а депрессия заводит его в такие места, куда лучше не соваться.

– Пора бы покончить с той частью жизни, – советует Маркус.

– Ты прав и не прав, – отвечает Лев. Он не вдается в объяснения; он и сам не знает, что имеет в виду, просто так оно есть. Он вскрывает письмо. Почерк тот же, но Лев подозревает, что это не рука Коннора – тому нельзя оставлять следов. Верная подруга паранойя держит их всех в крепких объятиях.