Массажист - Дарья Плещеева

– Погоди, я оденусь, – сказал Сэнсей. – Заходи, это быстро. Съездим в «Драконью кровь», там обязательно что-то знают.

– Скорее, ради бога!

Сэнсей похлопал ее по плечу, успокаивая, рука задержалась дольше положенного. И их глаза наконец встретились.

Оставив их в прихожей, Н. пошел дальше. Путь был долгий, нигде не попадалось подходящего места для ноши, и наконец Н. оказался там, где его воздушная тропа завершалась. Он встал, огляделся по сторонам, посмотрел вверх и вниз.

Под ногами у него был как бы стеклянный пол, сквозь который отчетливо виднелся мир – порыжевшие кроны деревьев, отдельно стоящие рябины, растерявшие свои великолепные гроздья. И особенно ясно Н. разглядел стоявших на открытом всем ветрам месте двух, прижавшихся друг к другу, – Соледад и Сэнсея.

Куда подевалась машина Сэнсея, что это за пустырь, Н. не знал.

Но он услышал их голоса – далекие, тихие и протяжные, как будто звуки протискивались, застревая, сквозь щели в полу.

– Слушай, надо еще найти этого, Томкета… Может, он там? – с надеждой спрашивала Соледад.

– Вряд ли. Скорее всего, он уже на трассе.

– Нет, ты что, он не мог так просто уйти.

– Почему же не мог, очень даже мог… Если никто не знает, куда он подевался, значит, он на трассе…

– Но вещи-то остались в музее, и рюкзак, и все…

– Ты его плохо знаешь, он мог…

– Я его вообще не знаю! Не мог он меня бросить, понимаешь? Господи, какая же я все-таки дура! Слушай, Лешка, он еще мог поехать к тому парню, к Рогдаю, он мне рассказывал…

– Телефон Рогдая у меня есть, надо найти. Да ты не дергайся так, где-то же он есть! Не плачь, ты найдешь его… Он такой… он вернется… всегда же возвращается…

Сэнсей обнимал ее, и две фигурки делались все меньше, и голоса меркли, и наконец до Н. долетело прощальное:

– Лешка…

– Наташенька…

Н. улыбнулся – что-то в той жизни все-таки получилось, если прозвучали настоящие имена. И память, сжатая в тугой комок, вдруг набухла, стала разворачиваться, раскрываться, расправлять смятые лепестки. И первое, что он вспомнил, было его истинное имя. Затем в сердцевине этого странного цветка явилось черное пятно – и ожило прошлое.

– Господи, как долго я был без тебя… – сказал он, но не словами человеческой речи.

Память проснулась – все стало понятно.

– Вот все и вышло по воле Твоей, – сказал он. – Я узнал и презрение людское, и высокомерие людское, я был отверженным и обреченным на путь без цели, я научился и смирению, и дерзанию, и вот этот путь наконец завершен. Я понял, зачем он был нужен. Грешно неуязвимому осуждать слабых и грешно бесстрастному превозноситься над слабыми. Искуплены ли мои осуждение и гордыня, Господи?

Ответа не было, и Н. чувствовал, что мольба о прощении должна быть иной, но какой – неведомо, озарение все никак не наступало.

Он в горести несказанной опустил голову.

Внизу Соледад и Сэнсей что-то говорили друг другу – уже беззвучно.

Нить молитвы была прерывистой – все-таки он не мог сразу отказаться от слов, он слишком долго прожил со словами, а они были – как материальный пунктир, которым простегана сбивчивая ветвящаяся мысль, и не передавали всего хора мысленных ветвей.

– Господи, прости! – произнес он. – Никого не смогу осудить с высоты своей безупречности, никогда не возгоржусь белизной своей, которую не сам создал. Прости! Я прошел назначенный Тобою путь, как умел, от бездумной дремы до понимания, суть моя проснулась и прояснилась… или нет?.. А если нет, то вот, прими… и не суди ее строго, не виновата она… прибавь это к моим былым гордыне и осуждению…

Он протянул перед собой ладони с почерневшим металлом.

Молчание было проникновенным, оно было живым, оно дышало состраданием. И окутало, и стало ответом.

Два легчайших облачка снялись с ладоней и унеслись вверх. И – все. Не было больше тяжкой ноши.

На стеклянном полу образовались круги – небольшие, с яблоко величиной. Они взбугрились, словно снизу пол неудачно пытались проткнуть, да только растянули.

Бугорки быстро потянулись вверх, одновременно наливаясь цветом, – сперва были рыжеватые, потом потемнели, проклюнулась на верхушках зелень, блеснули рубин и золото.

Сад вырастал прямо на глазах. Его корни питались склубившимися облаками, совершенно закрывшими от Н. Соледад и Сэнсея – обнявшихся так, что двое почти стали одним, с общей плотью. Стволы, невысокие, но прямые, как стрелы, несли на себе кроны со зрелыми плодами, большими светлыми, из бледного хризолита, и маленькими краснобокими, сердоликовыми. На ветвях появились птицы и приготовились петь. В развилке лежал, свесив лапы, неподвижный золотой кот и смотрел огромными мудрыми глазами.

Пробудившаяся и ждущая знака музыка была во всем. А знак все медлил.

Наконец появилась тропа – прибежала издалека, извиваясь меж деревьев, и ткнулась прямо в пальцы босых ног.

Его звали. Это было прощение и обещание. Его ждали.

Он вновь был в саду. Он вернулся.

Когда матери рассказали о смерти сына, она не зарыдала и не спросила о подробностях, которые кажутся столь важными родне покойников. Ей было уже очень много лет, она уходила понемногу – просто силы оставляли ее, и мир сужался. Давно уже не было в том мире женского дерева рябины. И к одиночеству она привыкла, даже тихо ему радовалась – в конце концов, помирать-то все равно в одиночку…

Она положила телефонную трубку и села на старенький диван. Мысль была такая: а вот неплохо бы поспешить следом…

Ничего страшного в этом она не видела. Пройти той же дорогой, что дитя, – может ли тут быть страшное?

Думая о том, как хорошо было бы сейчас безболезненно расстаться с жизнью, сделать выдох, а следующий вдох уже в ином состоянии, внетелесном, она взяла клубок тонких ниток с приколотым к нему клочком вязания, вытянула крючок и стала фантазировать следующий ряд, развивая и разворачивая узор совсем не так, как собиралась. Все свои узоры она хранила в памяти, но не такими, каковы они были на самом деле, – ее шали и ажурные жилеты разлетались, а в памяти оставались отражения, лишенные подробностей, с пристегнутыми клочками воспоминаний.

Она любила свои руки в те минуты, когда они бездумно трудились, а мысли вольно гуляли, а душа соприкасалась с душой беспутного сына. Только в те минуты, когда руки исполняли ремесло и ей казалось, что связь с сыном осуществляется именно через руки. Такова была ее любовь к младшему сыну. Нужно было как-то восстановить связь… чтобы сын мог перетянуть к себе…

В дверь позвонили. Она знала, что пришла соседка, которая за ней присматривала и носила ей судки с супами, когда она от слабости не решалась выйти из дому.