Сорок роз - Томас Хюрлиман

Он попросту раб своих настроений, этот Майер!

Поскольку первые попавшиеся, случайно сдернутые с вешалки брюки не подходили, он тотчас обижался до глубины души.

— Все! Идем отсюда! И не воображай, будто я стану терпеть чванство этого паразита!

— Да ведь он ни слова не сказал, — заметила она.

— Ты что, не видела его физиономию? Как он на меня пялился! Я лучше в лохмотьях буду ходить…

В этот миг из-за угла вышел городской священник, и Майер, прямо-таки нюхом учуяв его, уже стоял, сняв шляпу, готовый предстать перед духовной особой:

— A-а, ваше преподобие! Доброго вам здоровья! Великолепная проповедь была в воскресенье! Весьма впечатляющая!

Поскольку же его преподобие благоволил улыбнуться, Майер еще долго стоял со шляпой в руке и благоговейно шептал:

— Ты видела, как он мне кивнул? Поверь, дорогая, наш священник тоже считает меня прирожденным партийным председателем.

Либо он на седьмом небе от ликования, либо в смертельном унынии. Либо все его презирают, либо все обожают. И меняются настроения мгновенно! Достаточно ничтожного повода — и у Майера уже резкий перепад, который Мария, точно барометр, предчувствовала заранее. Когда он, возвращаясь с заседания правления, как израненный зверь, переползал через порог, все en détail[59]зависело от того, как она его встретит. Обычно Луиза держала в духовке жаркое, а она, супруга, сладким голосом говорила:

— Пойдем, дорогой, выпьем по коктейлю!

Дальше было две возможности. Либо он смягчался от кухонного аромата, облегченно опускался на канапе и начинал сетовать на глупость товарищей по партии. Либо, бросив на нее укоризненный взгляд, из последних сил плелся вверх по лестнице и, умирая, падал на кровать, — но берегись! Берегись! Надолго Майер никогда не умирал, и самое милое дело — к его воскресению держать наготове еду.

Правда, вечерами в пятницу он обыкновенно бывал в превосходном настроении, так как наутро уходил в ландшафт своего детства, в горы, а там наверху — Мария в конце концов поняла — не было половинчатостей, только поражения и триумфы, только бездны и вершины, прежде всего вершины, где Майер мог себя запечатлеть, установив «Лейку» на автоспуск.

Сентябрь шел к концу, холодало. Идеальная пора для пеших походов, и в один из пятничных вечером, пребывая в особенно хорошем, прямо-таки лучезарном настроении, Майер гордо объявил, что завтра покажет кой-кому из друзей свою малую родину.

— Ах, как интересно. Оскар тоже пойдет?

— Нет, — сказал Макс, — не пойдет.

Пойдет правление. Партийное правление in corpore,[60]а поскольку в мрачные годы мясник прикопил деньжат, теперь у него имелась моторная лодка, на которой он в субботу ни свет ни заря причалил к берегу напротив кацевского дома.

Мария проводила Макса к причалу.

— Береги себя, — шепнула она ему на ухо, и потому ли, что хрипы снобистской лодки напомнили ей о больных легких маман, потому ли, что ручищи мясника, обхватившие маленький штурвал, выглядели как на картине Перси, ей вдруг стало страшно за мужа. Она поцеловала его в смазанные маслом губы, передала в лодку вещи — подбитые гвоздями башмаки, рюкзак, веревку, ледоруб — и неожиданно смекнула, чтó ее напугало. Все, в том числе и мясник, намазали лицо белым жиром, все надели черные, плотно прилегающие снежные очки, большие картузы с козырьками, шерстяные жилеты, брюки гольф и зеленые армейские носки. Майер поздоровался со всеми, все поздоровались с Майером. Сердечный мужской смех, похлопывание по плечу, тычки локтем, поддержка, выпивка. Майер смеялся громче всех. Мясник лишь усмехался, но усмешка была довольная, победительная, ему удалось затащить молодого соперника к себе в лодку, где он его отечески удавит. Лодка отвалила от причала, круто развернулась, мужчины пригнулись, обеими руками схватились за картузы, а затем, оставляя за кормой пенные буруны, моторка взяла курс на южный берег, на горы. Мариин страх сменился ужасом. Человек, за которого она вышла замуж, походил на мясника, во всяком случае в горном снаряжении.

* * *

— Это я, Мария.

— В понедельник, в одиннадцать?

— Нет, сегодня, и как можно скорее!

— Так срочно?

— Да, Перси, очень срочно.

Слава Богу, он нашел для нее время, педалью поднял кресло повыше, спросил:

— Есть конкретные пожелания?

— Да, — быстро ответила Мария, — мне необходимо знать все о мадам Мюллер, жене директора банка.

Говоря это, она постаралась не встретиться в зеркале взглядом с маэстро. Смотрела в журнал, на красоток-моделей и на Ренье, князя Монако. Потом ей нахлобучили на голову сушильный колпак, а когда немного погодя появилась рука, тонкая, изящная рука артиста, и взяла с ее колен журнал, Мария уже почувствовала себя немножко спасенной.

— Она симпатичная, эта Мюллер?

— Вполне, — сказал парикмахер, щелкнул пальцами, подзывая Сюзетту, и велел ей накрутить волосы мадам Майер на бигуди.

Сюзетта была свежа, нахальна, смазлива и большая мастерица посплетничать о своих клиентках. Таким манером Мария узнала, что Мюллерша происходит из семьи здешних старожилов, закончила гимназию и несколько лет назад вышла за чемпиона по гребле, красавца с широкими плечами и узкой талией. Вскоре его выбрали вице-президентом яхт-клуба, а немногим позже — директором банка, ключевым пакетом акций которого владела партия. Этой информации Марии было достаточно; она дала Сюзетте щедрые чаевые, а на прощание, когда ей по обыкновению пришлось просить маэстро записать сегодняшнюю сумму на ее счет, она секунду пристально смотрела ему в глаза. Он понял, полистал книгу записей и спросил:

— В пятницу вам подойдет?

В пятницу в одиннадцать обе дамы бок о бок восседали на поднятых повыше кожаных тронах. Обе сосредоточенно листали иллюстрированные журналы, затем припорхнул маэстро, поздоровался сначала с мадам Мюллер, потом с мадам Майер, хлопнул в ладоши, приставил к Майер Сюзетту, к Мюллер — Софи, и невероятно, но это правда, чистая правда: Перси умудрился так ловко распределить свое искусство, что каждая из клиенток полагала, будто маэстро занимался исключительно ею.

— Мы готовы?

— Да! — восторженно вскричали Софи и Сюзетта, после чего обе королевы, впервые обменявшись недоверчивым взглядом, исчезли под сушилками.

В ту пору Перси обзавелся новым пуделем. Вообще-то пес был белый, но по причине густых парикмахерских испарений шерсть его приобрела голубоватый оттенок, отчего он выглядел этаким изнеженно-болезненным аристократом. Сейчас Феликс лежал на кучке блондированных кудряшек, грыз сосиску, устремив печальный взор как бы внутрь себя — вглядывался в свою суть, как заметила Майер.