Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Надо сказать, – продолжала Электра, – что мать была хороша собой, можно сказать, замечательно хороша, а я появилась на свет божий неказистой и замухрышкой. Маленький жалкий комочек, к тому же с веснушками. Вдобавок квелый, родители поначалу думали, что не жилец. И вот мать – говорила Электра, – может быть, просто чтобы разнообразить жизнь, придать ей краски, придумывает, что она растит не обычную дочку, а сама себе на погибель – Электру. Это, конечно, добавило вкуса.

Я росла, а она всё искала во мне черты, благодаря которым однажды ее превзойду. В итоге то, что раньше было лишь тягостной обузой, сделалось неплохой игрой. Впрочем, она и теперь слабо верила, что такое щуплое беспомощное существо, ничтожный комочек жизни, которого любое неплотно закрытое окно может отправить на тот свет, когда-нибудь станет у нее на дороге. Тем более что и когда выросла, окрепла, красавицу-победительницу рассмотреть во мне было трудно.

Но игра в Электру, – рассказывала Галина Николаевна, – еще долго ее возбуждала, поддерживала интерес. Это и дальше осталось основой наших отношений. Хотя Клитемнестра любила жаловаться, что в дочери нет не только ее красоты, стати, недостает и изюма, в сущности, мы даже были похожи, то есть я была ею, только слегка обесцвеченной. Будто природа вдруг испугалась, решила спустить дело на тормозах.

Впрочем, – поправилась Электра, – всё было не так уж и безнадежно. Конечно, мать была куда красивее, но я тоже ничего. По общему мнению, очень недурна. К пятнадцати годам у меня и мясо наросло где надо, и припухлости появились, кожа гладкая, говорили, аж лоснится. Я не раз за спиной слышала: «Какая аппетитная!» Оттого, наверное, и пришло в голову, что я, будто Электра, любого могу соблазнить – Телегин не исключение”.

Конечно, было смешно, когда эта маленькая сухонькая старушка, чистая и скромная до унылости, вдруг принималась объяснять, как мать делала из нее Электру. Неструганые щербатые полы, прикрытые старым, то тут, то там протертым линолеумом. Бесцветная кофта, платок на спине для тепла, еще два таких же – на голове и на пояснице, в придачу ватные штаны – вот полный костюм греческой принцессы, неведомыми ветрами занесенной в наш Лихоборский дом для престарелых.

Уже когда ее схоронили, приписал на полях: “Три года, что она у нас пробыла, ей было хорошо, можно даже сказать, очень хорошо. Настолько, что она не раз повторяла: сейчас ясно, что не просто жизнь прожита правильно, правильным был каждый ее кусочек. Раньше она о себе думала иначе, но время всё расставило по местам, всё объяснило и со всем примирило. Маленькой девочкой, женщиной, да и старухой тоже, она жила как умела, ни о чем особенно не задумывалась. Было холодно – куталась в платок, обижали – могла огрызнуться, но чаще просто уходила, а в итоге всё оказалось нужным, всё пошло в ход. Словно в хорошей мозаике не осталось ни пустот, ни лишних кусочков смальты. Об этом, о том, как одно к другому так умно, так аккуратно подогналось, Электра упоминала с гордостью.

У нас в Лихоборах она в своих шушунах и платках, когда была свободна от медицинских процедур и мы не чаевничали у меня в ординаторской, будто мойра, споро, но без запарки плела макраме. Разноцветные коврики и занавески очень сложного, очень изысканного узора. Было видно, что, глядя, как одна нить сплетается с другой, с которой и не думала сплетаться, о которой прежде ничего не знала и не слышала, она наслаждалась.

Думаю, для нее в этом было и единство мироздания, и наша всеобщая связь – зависимость одного от других. То есть спасительная от греха несвобода. Ведь и вправду, не нить решает, куда она пойдет дальше. В одном случае – она, Электра, в другом – еще кто-то сплетает нас по своей прихоти, и мы ни под каким предлогом не можем уклониться. То есть глупо даже пытаться бунтовать, тем паче что и макраме в итоге получались замечательно хороши. Мы, кто рассматривал ее коврики, не сговариваясь повторяли, что в этих причудливых узорах каждая нить на своем месте”.

Тоже на полях:

Как многие старики, о любовных делах Электра говорит не стесняясь, иногда с откровенным бесстыдством, но и здесь подчеркивает, что всё оказалось правильным, как ни посмотри – необходимым. Вот и вчера она, вдруг решив, что отцовских обвинений якутки недостаточно, захотела добавить в эту корзину своего: сказала, что мать была лживой, хитрой интриганкой, и дальше, что отец звал жену “естествопытателем жизни”, повторял, что иначе, не пытая и не испытуя себя и других, она просто не может жить. Если вокруг всё мирно и спокойно, для нее это трясина, в которой так и канешь, потонешь без следа. Оттого стоило в доме установиться какой-никакой тишине, она бежала оттуда как от смерти.

“Якутка, – говорила Электра, – несомненно была парным созданием: один на один с собой ей было плохо, она скучала, переставала за собой следить, весь день не вылезала из ночной рубашки, тосковала. Однако стоило матери с кем-то сойтись, начинался настоящий канкан, у всех голова шла кругом. Впрочем, усложнения конструкции не происходило, делалось лишь больше нервов и крика на разрыв аорты, остальное воспроизводилось под копирку.

Я год за годом, – говорила Электра, – наблюдала ее со стороны, и могу твердо сказать, что всё вокруг, мать бесповоротно упрощала, спускала до своего уровня. Почти с ненавистью она мешала отношениям других людей между собой. Неважно, жила она с ними или не жила. Она отчаянно, по-животному ревновала, когда тот, кого она считала своим, вдруг начинал интересоваться, еще хуже, заниматься кем-то еще. Шла на всё, лишь бы опять перевести стрелки на себя, и только вновь оказавшись в фокусе, успокаивалась.

Она одновременно считала себя разрушительницей – космоса, его гармонии, – то есть той самой «беззаконной кометой», но тут же требовала, чтобы все силы притяжения или исходили от нее, или были к ней направлены. Была убеждена, что сама она вправе делать, что пожелает, но небесная механика устроена так, что только когда она в центре мироздания, планеты вращаются правильно, иначе – один нескончаемый хаос”.

Через неделю, 12 октября 1982 г., к моей радости, Электра снизошла, принялась рассказывать о Кошелеве. Сегодня вечером с его слов стала излагать научные работы Сметонина. Но и тут скоро свернула на отца.

“Вы, Глебушка, всё у меня допытывались насчет Сметонина. Он был, конечно, интересный человек, тут ничего не скажешь, на отца оказал большое влияние, – и продолжила: – Глебушка, милый, знаю, что всё, что рассказываю, вы записываете, до утра корпите над дневником. И про Сметонина с Кошелевым, отцовским учеником, конечно, тоже не пропустите, тем более что столько раз просили, чтобы я это вам как можно точнее рассказала. Так вот, чтобы было легче, чтобы важное не забылось, я сегодня с утра вспоминала, одно с другими договаривала. Надеюсь, что поможет.

Начну со сметонинских работ. Когда он их писал, отца и на свете не было, значит, в нем корень, а не в отце. В каждой, конечно, много чего интересного, но я только то возьму, что в кошелевском пересказе совсем уже поразило.

Из «Опричного права» то ли мысль, то ли слова Грозного, что скольких и когда он убил – не помнит, не может помнить. Отсюда, кстати, его знаменитые слова: «Имена их ты, Господи, и сам ведаешь». Этих, неизвестно за что им убитых, он называл «кроновыми жертвами», писал, что казнил их, распалившись гневом, потому и не помнит, в таком состоянии человек разве соображает, что делает, вот он и рубил голову каждому, кто попадался под горячую руку.