Узник Неба - Карлос Руис Сафон

— Окажите милость, вернувшись к нам, дон Освальдо, и чувствуйте себя у нас как дома, а о ценах не беспокойтесь.

— Обязательно приду.

Мы пожали друг другу руки.

— Большая честь вести дела с семьей Семпере.

— Надеюсь, с моей легкой руки у вас будет много заказчиков.

— А тот хромой, который заглядывался на несметные сокровища… Что с ним сталось?

— Получилось, что не все то золото, что блестит, — ответил я.

— Примета времени.

Барселона, 1958 год

Наступил январь, укутанный в белые кисейные одежды, с прозрачным небом и студеным светом, игравшим снежной пылью над крышами города. Солнце сияло с утра до вечера, высекая грани глянца и бархатной тени на фасадах хрустальной Барселоны, по которой двухэтажные автобусы разъезжали с пустой крышей, а за трамваями по рельсам мелся снежок.

Новогодние украшения сияли гирляндами голубых огней над улицами старого города, и приторные пожелания добра и мира сочились из сотен репродукторов, вывешенных около лавок и магазинов. Все настолько пропитались этой патокой, что если вдруг какому-нибудь шутнику взбредало в голову нацепить каталонскую шапочку на младенца Христа из рождественского вертепа, установленного мэрией на площади Сан-Жауме, то патрульный жандарм, вместо того чтобы отмутузить и оттащить нарушителя в околоток, как требовали особо благочестивые свидетели, смотрел на происшествие сквозь пальцы. В конце концов об инциденте сообщали в архиепископство, и трех монахинь отряжали навести порядок.

Рождественские продажи оправдывали надежды. Вифлеемская звезда, воссиявшая над вертепом, вселила уверенность, подкрепленную цифрами в бухгалтерской книге лавки «Семпере и сыновья», что мы одолеем счета за свет и отопление и при удачном стечении обстоятельств не останемся ни дня без горячего обеда. Отец воспрял духом и торжественно провозгласил, что в наступившем году мы не станем тянуть с тем, чтобы украсить наш магазин.

— Будет чем нас занять, — пробормотал Фермин без тени энтузиазма. После праздника Трех Королей отец распорядился аккуратно упаковать вертеп и снести его в подвал до следующего Рождества.

— Только бережно, — предупредил отец. — Я не собираюсь выслушивать потом, что вы случайно обронили коробки, Фермин.

— Буду беречь как зеницу ока, сеньор Семпере. Отвечаю головой за целостность вертепа и всех животных в хлеву, гадивших поблизости от Мессии в пеленках.

После того как мы пристроили коробки с рождественскими украшениями, я остановился на миг и обвел взглядом запущенный подвал со всеми его закоулками. В последний раз, когда мы спускались сюда, у нас состоялся весьма напряженный разговор. С тех пор ни я, ни Фермин больше не возвращались к щекотливой теме, однако от муторного подозрения я так и не освободился. Теперь Фермин словно прочитал мои мысли и яростно затряс головой.

— Только не говорите, что вы все еще думаете о письме того придурка.

— Иногда.

— Вы ведь ничего не сказали донье Беатрис?

— Нет. Я без единого намека положил письмо обратно в карман ее пальто.

— А она? Случайно, не упоминала, что получила послание от дона Хуана Тенорио?[43]

Я ответил отрицательно. Фермин поморщился, давая понять, что расценивает сей факт как недоброе предзнаменование.

— Вы уже решили, как поступите?

— В каком смысле?

— Не прикидывайтесь дурачком, Даниель. Вы собираетесь отправиться за женой на злополучное свидание и устроить небольшую сцену или все-таки нет?

— То есть вы предполагаете, что она туда пойдет?! — возмутился я.

— А вы разве нет?

Я потупился, крайне недовольный самим собой.

— Что это за муж, который не верит своей жене? — задал я вопрос.

— Вам нужно назвать имена и фамилии или достаточно статистики?

— Я доверяю Беа. Она не стала бы меня обманывать. Не такой она человек. Если бы ей было что мне сказать, она выложила бы мне это в лицо без уверток.

— Значит, вам не о чем беспокоиться, так ведь?

В тоне Фермина мне послышались нотки, которые наводили на мысль, что мои подозрения и неуверенность являлись для него источником разочарования. И хотя он ни за что не признался бы в этом, его печалило, что я тратил время на недостойные мысли и сомневался в искренности женщины, не заслуживавшей такого отношения.

— Наверное, вы считаете меня ослом.

Фермин покачал головой.

— Я считаю, что вам повезло — по крайней мере в любви. И как всякий счастливый человек, вы этого не осознаете.

От увлекательной темы нас отвлек стук в дверь над лестницей.

— Если только вы не открыли в подполе месторождение нефти, не соблаговолите ли подняться? Дела не ждут, — раздался голос отца.

Фермин вздохнул.

— С тех пор как отпала необходимость рисовать красными чернилами цифры убытков, он превратился в тирана, — заметил он. — Хорошие продажи взбодрили его. Вспомните, как он выглядел прежде, и посмотрите, как выглядит теперь…

Дни текли потихоньку один за другим. Фермин в конце концов согласился поручить подготовку банкета и прочие свадебные хлопоты моему отцу и дону Густаво, которые в данном деле выступали в роли патриархов и приняли бразды авторитарного правления в свои руки. Я на правах посаженого отца помогал руководящему комитету, а Беа осуществляла функции художественного руководителя и согласовывала многочисленные детали запланированного торжества, проявляя железную волю.

— Фермин, Беа велела нам с вами явиться в дом мод Пантелеони, чтобы подобрать свадебный костюм.

— Как бы не пришлось мне примерить полосатый костюм…

Я десять раз поклялся, что в нужный момент к его имени невозможно будет придраться на законном основании, и, когда его приятель-священник провозгласит «Фермин, берешь ли ты в жены…», мы сможем не опасаться, что окажемся всей компанией в участке. Но по мере приближения назначенной даты Фермина все сильнее одолевали печаль и беспокойство. Бернарда справлялась с напряженным ожиданием с помощью молитв и «небесных тосинильос».[44]Правда, после того как умеющий держать язык за зубами врач подтвердил, что она беременна, большую часть времени Бернарда стала посвящать борьбе с тошнотой и головокружениями, так что по всем приметам первенец Фермина собирался шумно появиться на свет.

Кажущееся спокойствие тех дней было обманчивым, поскольку под безмятежно гладкой поверхностью я барахтался в бурном мутном потоке, медленно, но неодолимо затягивавшем меня в омут незнакомого доселе чувства — ненависти.