Чакра Фролова - Всеволод Бенигсен

Но даже этот горький финал со временем слегка стерся, и в памяти осталось воспоминание о том вечере, когда отец сказал Саше:

– Я хочу, чтобы ты принес это пирожное маме. Мы же хотим ее порадовать.

Мы! То есть «я и ты»! Вместе!

Больше этого местоимения в свой адрес Саша от отца не слышал.

И теперь, сидя за скудным столом революционных лет и глядя на портрет покойного отца, висящий над потертым зеленым диваном, Фролов хотел знать, почему этих воспоминаний так мало. Почему он чувствует себя бедняком, хранящим в засаленном платке несколько медяков и пересчитывающим их изо дня в день, словно надеясь, что однажды их вдруг станет больше. Неужели отец совсем не любил его?

Мама закрыла глаза, словно зажмурилась. Перевела дыхание и снова открыла глаза. Но теперь это были какие-то другие глаза. Чужие. Настолько чужие, что даже тетка, сидящая рядом, как будто побледнела. Впрочем, наверное, это Саше только причудилось.

– Ты не был нашим сыном, – сказала мама тихо и буднично, отчего слова эти вдруг приобрели дополнительную силу и почти оглушили Фролова. – Ты был сыном наших друзей. Они… погибли. Утонули во время речной прогулки по Волге. Мы тоже были там, но нас удалось спасти. Спасли и тебя. Тогда тебе было два года. У них не было родственников, кроме таких дальних, что и родственниками-то трудно назвать, и мы… в общем, мы посчитали своим долгом взять тебя на воспитание. Тогда мы еще верили, что у нас будут свои дети. Но позже оказалось, что я никогда не смогу иметь детей, и ты невольно стал для отца вроде горького напоминания об этой моей…

Мама стала подыскивать подходящее слово, но не нашла и просто бросила фразу, не закончив. В тишине отчетливо раздался звук капель. Теперь он был похож на китайскую пытку. Хотелось побыстрее заглушить его речью.

– Но почему вы никогда не говорили мне об этом? – просипел Фролов каким-то чужим голосом. Словно уже и голос отказался от родства с ним.

– Мы хотели… – неуверенно начала мама. – Сначала ждали, когда ты подрастешь, но когда узнали, что у нас не будет собственных, я попросила Георгия не говорить тебе об этом, словно можно было притвориться, что ты – наш сын. Георгий и сам пытался в это поверить, но не сумел.

– Зачем же ты сейчас мне сказала об этом?

– Не знаю… Со временем все это стало тяготить меня. И я даже начала подозревать, что все мои беды – и гибель мужа, и мои болезни – все оттого, что я скрывала то, что не имела права скрывать. Словно я присвоила себе чужое.

– Кто же были мои настоящие родители?

– Отец – хирург, мать – больничная сестра. Ремизовы. Мы же дали тебе фамилию Георгия. Впрочем, если это тебя утешит, твоего настоящего отца тоже звали Георгием – так что Александром Георгиевичем ты называешься по праву. Не хочу оправдываться, но это почему-то меня успокаивало.

Мама помолчала и добавила:

– Ты вправе обвинить меня. Сказать, что я была обязана сказать тебе это раньше или же вообще не говорить никогда. Но, видимо, есть вещи, которые выше нас.

Саша был настолько потрясен этой новостью, что слег и несколько дней провалялся в постели с жаром. Он чувствовал себя так, как если бы ему сказали, что он давно умер, а вместо него живет кто-то другой, самовольно завладевший его телом. В голове стоял лихорадочный туман и звук капель.

«Бог мой, – думал Саша, – выходит, что на моем месте мог оказаться другой ребенок, и он тоже был бы Фроловым, сыном полковника царской армии и купеческой дочери. И он бы прожил ту же жизнь. И это он хвастался бы перед однокашниками наградами своего отца. И это он поехал бы в Массандру и сидел бы на пляже, глядя, как толстопузые родственники прыгают вокруг маленького Вадика. И это он бы нес то драгоценное пирожное маме, купленное внезапно подобревшим отцом. И не было бы никакой разницы. Ни для моих родителей, ни для их родственников, ни для моих однокашников. Неужели я заменим?! Неужели я не уникален?! А кому я тогда вообще нужен?»

Криницын сидел над полученным приказом из штаба и ломал голову. С одной стороны, его радовало пополнение личного состава, а также присвоение ему звания майора (правда, слегка мучила совесть – героического сражения-то, по сути, не было), но с другой – он никак не мог взять в толк, какой смысл отбивать это чертово Невидово.

– Ты ничего там не наболтал? – подозрительно сощурившись, спросил он у Захарченко, но тот замотал головой, как глухонемой. – Тогда я ничего не понимаю… Хреновина какая-то… Личный состав это, конечно, здорово, но мы в кольце, насколько я понимаю. Надо отступать, а не драться за деревню в тылу врага. Это бред какой-то – нас просто обхватят со всех сторон и раздавят, как щенков.

– Могут, – согласился Захарченко.

– А деревня, часом, не пустая?

– А с чего ей пустовать? Мы ж ушли, немцы пришли.

– Да это логично, конечно… Черт! Зазря ж людей положим. Немцев-то, может, и выкурим, так ведь и сами в котел угодим. Нам вообще сейчас лишний шум не нужен. Нам к своим надо прорываться, а они, блядь, битвы в тылу врага затеяли. Мы б и так, с остатками прорвались, а теперь целая рота – хошь не хошь, а воюй.

Криницын скрутил цигарку и закурил. Сизый дымок, причудливо изгибаясь, плавно нырнул в листву молодого дуба, под которым сидел новоиспеченный майор. В этот момент откуда-то из зарослей появился лейтенант Муха. Ему было двадцать четыре года, но конопатость, припухлые губы и вздернутый нос придавали его лицу невероятную детскость.

«Совсем зеленый еще, – подумал Криницын, правда, почему-то без грусти, а с какой-то злобой. – Тоже, наверное, о войне мечтал. Ну вот и домечтался».

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – негромко спросил Муха.

– Обращайтесь, – кивнул командир роты. – Майор Криницын вас слушает.

Последняя фраза была бессмысленной, но получившему повышение капитану хотелось распробовать новое и еще непривычное для слуха словосочетание.

– Каковы наши дальнейшие действия?

Криницын задумчиво затянулся цигаркой и снял прилипшую к губе махорку.

– Идем на юго-запад, выбивать врага из деревни Невидово.

– На юго-запад? – удивился лейтенант. – В тыл к врагу, что ли?

– Так мы и так в тылу, если ты не заметил.

– А что там в этой деревне такого?

Майор встал и оправил гимнастерку.

– А хер ее знает. Вот приказ. Хочешь ешь, а хочешь режь.

– А как выбьем, что дальше? Встанем там, что ли?

– Встает хуй с утра. Да и то не у всех.

Лейтенант на секунду задумался, размышляя, надо ли как-то реагировать на это анатомическое замечание, но решил, что, в общем, майор прав, и хуй действительно с утра встает не у всех.

– Да не знаю я, – уже более спокойно продолжил Криницын, затянувшись самокруткой. – Двинемся на соединение.