Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп

Придя домой, садимся друг против друга за стол в гостиной. Говорим о детях и обо всем том, чего желаем им. Элин сказала, что именно дети помогают ей пережить сценарий смерти Стефана. Если бы не они, она бы здесь со мной не сидела.

Мне приходит в голову, что Стефан в дни своей молодости снял короткометражный фильм под названием „Автопортрет“. О самоубийстве юной девушки. Девушка была его одноклассницей. Он был к ней очень привязан, их дружба много для него значила. В фильме со скрупулезной точностью показано, как она заделывает дверные и оконные щели скотчем. Девушка находится в маленькой унылой квартирке своей сестры-близнеца, которая уехала с молодым человеком на выходные. В конце, перед тем как включить газ, она выпивает чашку кофе и съедает марципановое пирожное. Тщательно моет чашку, вытирает стол и металлическую мойку тряпкой, которую после аккуратно складывает. Затем спокойно ложится на линолеумный пол перед открытой духовкой.

Звонит Йоан, я сообщаю, что мы с Элин только что вернулись. Он спрашивает, не значит ли это, что все произойдет этой ночью. Отвечаю, что да. „Тогда, наверное, нам не стоит болтать по телефону“, — говорит он. Обещаю перезвонить завтра. Через минуту звонит мать Стефана. Она, как я уже говорила, ничего не знает о плане. Но шестое чувство подсказывает: что-то не так. Она сильно беспокоится, спрашивает, как дела в больнице. Отвечаю, что все серьезно, буду обязательно держать ее в курсе дела. Элин говорит, она почувствовала, что Стефан умер, пока я говорила по телефону с ее бабушкой. Я ничего не заметила, но полагаюсь на ее интуицию.

Мы ложимся в половине первого. Сплю без снов, просыпаюсь около четырех часов утра, ощущая вокруг себя звенящую тишину. Я чувствую: это оттого, что на Стефана снизошел мир. Не смею даже думать о том, что этому предшествовало. Одинокая ночь, проведенная Стефаном, — черная дыра в моем сознании. Встаю, завариваю кофе, пишу некролог и приглашения на похороны, все заранее придумано Стефаном. Сажусь у окна в гостиной в ожидании утра. Меня наполняет внутреннее ощущение покоя. Отсутствия страданий.

Вторник, 2 октября. День восьмой. Я слышала, как в семь часов встала Элин. Говорю ей, что нужно быть у Стефана в восемь, когда заступит на дежурство врач. „Восемь к тому же — поэтическое время, переход от ночи к дню“, — думаю я. Элин собирается в ванную. Не в силах унять свою нервозность, я тороплю ее. Она выглядит спокойной и уверенной.

По дороге мы рассуждаем о том, почему мы все это делаем, и приходим к выводу, что вариантов всего два. Согласиться на его условия или повернуться спиной и бросить Стефана на произвол судьбы. У нас нет выбора. Одно утешение — мы делаем это из любви. Любовь — наша соломинка.

Элин боится заходить к Стефану, вдруг он выглядит пугающе. Обещаю войти первой, а она пусть побудет на кухне. Мы не едем на лифте. Тянем время и медленно, на свинцовых ногах тащимся по бесконечной лестнице. Я — впереди, Элин — вслед за мной. Сердце бьется о ребра.

Вставляю ключ в замочную скважину, открываю дверь в квартиру Стефана. Изнутри доносятся странные звуки. Мы застыли, парализованные страхом. Кто это может быть? Врач? Сосед? Элин осторожно толкает дверь и становится позади меня. С неохотой заглянув внутрь, я вижу кончик распахнутого японского кимоно в полуоткрытой двери ванной. Стефана рвет в ванной комнате. Он в буквальном смысле слова восстал из могилы. Элин близка к обмороку. Я хватаю ее, притягиваю к себе. Наши ноги отказываются переступить порог этого фильма ужасов, где мертвый мужчина, склонившись над унитазом, произносит: „Уже утро?“

Пробегаю мимо ванной на кухню, делаю глоток из бутылки виски, стоящей на плите. Элин несется к телефону, позвонить врачу. Стефан кричит: „Только не больница, только не врач!“ Элин уже дозвонилась в отделение, но положила трубку. Я мечусь, причитаю, рву на себе волосы, как героиня греческой трагедии. Элин стоит у телефона. Мы не осмеливаемся приблизиться к мертвому Стефану, восставшему из небытия. Из ванной доносится сдавленный голос мертвеца: „Помогите мне добраться до постели“. Справившись со страхом, словно по приказу свыше, входим в ванную и берем его под руки. Единственное, что я вижу, — его белые, потрескавшиеся губы и длинное черно-белое кимоно.

Сидя на краю кровати, обхватив голову руками, он отчаянно рыдает. Безутешные рыдания ребенка. Он до странности живой. Потный лоб, торчащие во все стороны сальные волосы, длинные гибкие пальцы. Замызганное мятое кимоно. Черные носки, он спал в них ночью, чтобы согреть ноги. Его тело словно гигантское пугало, сломанное посредине. Он будто в прострации, речь невнятная: „Я не знаю, что мне делать. Мне так жаль, я так вас люблю, но это выше моих сил“.

Мы укладываем его в постель и утешаем тем, что теперь у него есть время сказать нам то, что он не мог сказать раньше, и, кроме того, он наконец-то может поплакать. Пусть плачет, плачет. Наши уверения в благотворном действии слез заставляют его успокоиться и вернуться к плану, который он теперь называет „сюжетом“.

Стефан говорит, что принял двадцать пять таблеток, а остальные спустил в унитаз. Лежал всю ночь, чувствуя, что тело мертво, но смерть никак не доберется до мозга. Связь не оборвалась. Все время видел перед собой Элин и меня. Пришел в отчаяние и выпил еще виски. Ближе к утру ему стало совсем плохо. Но сейчас его брат Таис приедет со своими таблетками. Элин спрашивает, уверен ли он в том, что хочет сделать. Какую-то долю секунды он колеблется, затем чужим резким голосом отвечает, что хочет сделать это немедленно.

Мы с Элин тихо обсуждаем, как быть. Нельзя оставлять его после такого количества морфина. Надо быстро принять решение. И мы решаем: забыть про его колебания и уступить. Действуя вопреки своим глубочайшим инстинктам, желанию сохранить ему жизнь. Стефан прерывает нас: „Не шепчитесь“.

Иду звонить Таису, коротко и ясно велю ему все бросить и немедленно ехать сюда. Он не желает подводить клиентов. Играю на его роли в неудачном самоубийстве, сею сомнение относительно смертельной дозировки морфина. Желая увериться в том, что он хорошо меня понял, повторяю, чтобы немедленно вез таблетки. Вцепилась зубами и когтями и не отпускаю, пока не сдается.

Захожу в спальню к Стефану с Элин. На лесах перед окном громко стучит молотком рабочий. Выхожу на балкон, объясняю, что за закрытыми жалюзи лежит очень больной человек. Прошу перенести работы в другое место, если ему непременно надо именно сегодня заниматься окнами. Он не понимает серьезности ситуации и успокаивающе сообщает „дамочке“, что работа займет всего лишь пять минут. Вскоре снаружи становится тихо.

Погладив Стефана по щеке, говорю, что все будет хорошо, сейчас приедет Таис, и он даже сможет помириться с братом, ведь их отношения всегда были натянутыми. Стефан и слышать об этом не хочет. Словно безумная, я все глажу его по щеке, размышляя, как можно спасти его репутацию. Оставшись жить, он потеряет лицо. Пьеса должна быть сыграна, иначе ему не избежать последствий того, что замалчивал свою болезнь, с тех пор как получил должность главного режиссера.

Всю жизнь он скрывал „теневую сторону“ своего существования, внушая себе, что его бисексуальность — тайна из тайн. Ему придется жить в аду умалчивания вплоть до горького конца. И самоубийство, этот побег от правды, тоже придется скрыть. План теперь полностью в моих руках. Ошибиться нельзя. Я не вынесу, если под конец он потерпит поражение. Обратной дороги к жизни нет.