По любви (сборник) - Эдуард Поляков

Вот так. Кому война, а кому… И не убежишь от неё.

Это было первое утро, которого у него не было. Был, конечно, солнечный свет сквозь проём окна. Была привычная головная боль после выпитой вчера алкогольной всячины в виде разливного пива с водкой, портвейна «Три семёрки», потом снова пива и, наконец, уже дома – непонятно чего под сизый дым бесконечных сигарет.

Он открыл глаза и не мог понять, то ли это он их открыл, то ли это белый свет открыл их ему, чтобы мог ещё почувствовать, что живой, и подняться в очередной раз с прожжённой окурками постели.

За серым немытым окном без занавесок текла настоящая жизнь. Сползали с тротуаров жирные иномарки. Бежали в школу ребята и девчата. Мамульки и бабульки вели в детские садики трусивших весёлыми шажками малышей. Дворник-таджик сметал с асфальтовой дорожки листву и бумажки.

Он отвернулся от света, осмотрел комнату с отстающими от стен обоями, и ничего не привлекло его внимания. Выпить было нечего. Сигареты кончились. Надо было снова выползать на улицу.

Одевался он долго. Рука в тряске совсем плохо ходила по болтающимся пуговицам, но кое-как вышло. Застегнулся. Глотнув из заварочного чайника без крышки кипячёной воды, с трудом перешагивал через кучи бутылок, банок (в стеклопункте через дом их принимали как бой по пятнадцать копеек, но лень было отнести), целлофановых пакетов с «набором» из помоек, газет и журналов, которые теперь не читал, потому что давно жил совсем в другом мире, слишком далёком от тем, в этих газетах и журналах обсуждавшихся. И в последнее время стало казаться, что пишутся эти статьи не для людей, а для каких-то инопланетян с космическими заботами, запросами и желаниями.

Едва не провалившись в проём, где была когда-то дверь в туалет, которую сменял на «чекушку» ещё в прошлом году, он успел ухватиться за крючок вешалки в прихожей и задрожал всем телом от волнения и внезапного напряжения.

Подошёл к двери. Посмотрел на замок, который трудно было открывать одной рукой. Нужно было отщёлкнуть и потянуть одновременно. Иногда ему это удавалось. Вчера тоже. А перед этим он два дня возился с дверью, пока на третье утро не сообразил, что к ручке можно привязать верёвку с петлёй и потянуть её ногой, а рукой открывать замок. Но теперь начал дурить язычок дверной ручки. Он не убирался до конца, и дверь не открывалась. Приходилось ковырять его ножом. Пружина то и дело срабатывала, и всё возвращалось на круги своя, но спустя несколько минут ему таки удалось заклинить язычок ножом и отодвинуть щеколду. Дверь отворилась.

Но он вдруг попятился назад, качнулся раз, другой и осел вдоль стены на пол. Правую руку наполнило что-то немое, спустилось через плечо вниз, затем поднялось вверх и брызнуло. Он потерял сознание.

Приоткрыл глаза уже в темноте. Пробивалась только полоска света с лестничной клетки на пятом этаже. В квартире напротив жильцы сдавали две комнаты китайцам с рынка. С ними он не общался. Слишком быстро они вышмыгивали и прошмыгивали мимо. Да и китайского языка он не понимал. А они не знали русского.

Пахло варёной селёдкой. Готовилось китайское кушанье.

Он попытался пошевелить рукой. Не вышло. Потом ногой – то же самое. Хотел крикнуть. Но в горле раздался только булькающий и почти беззвучный хрип.

Этот удар был последним. Паралич разбил и правую сторону. Боли он не чувствовал и не понимал какое-то время, где он, зачем и кто.

Но сердце… Сердце, которое он всю свою недолгую жизнь не берёг и о существовании которого никогда не задумывался, даже когда несколько лет назад женился. Сердце продолжало биться. Толкало кровь. Заставляло её работать. И сердце открыло ему глаза. Минут на пять. Только на пять минут.

Он смотрел на полоску света и вспомнил себя. Картина детства поплыла перед глазами с маленькими, едва различимыми силуэтиками. Вот мама кормит его из ложечки манной кашей. Вот отчим берёт ремень и обжигает спину двумя-тремя ударами…

…Вот он в армии, сидя на киче, возит уголь в сорокаградусный мороз из большой кучи в котельную. Тяжёлая телега качается, качается, но идёт и тянет за собой к пылающему жерлу котла…

…У окна плачет жена. Денег нет. Жить не на что. Лучше разойтись. Оставайся один и живи как хочешь… Друзья… Подруги… Похороны матери… Один… Совсем один.

Гроб с телом матери растворился в пыльной полоске света. А навстречу выплыла огромная белоглазая варёная селёдка и улыбнулась ему. Уже давно ему никто не улыбался. И он улыбнулся. В последний раз.

Сельдь подплыла совсем близко, покачалась у отказавших ног и растаяла тут же, оставив после себя стойкий запах рыбьего жира.

Он заплакал. Он понял, что это случится сегодня. С ним. Сердце стихало. Оно уже не справлялось с тем, что происходило внутри него.

В свою последнюю минуту он вспомнил слова матери, которая сказала ему однажды, кажется, в юности, он давно забыл их, не придавал значения, но теперь вспомнилось: «Живи с богом в сердце, сыночек».

Прошло ещё полчаса. Час. Его уже не было. Он уходил. Уходил навсегда. Без сознания. Без слёз и мыслей. Сердце замерло. А на подоконник на кухне через всегда приоткрытую форточку опять прилетели два голубя-сизаря. На этот раз в коробочке из-под конфет было пусто. Некому теперь покрошить им хлебца и насыпать семечек.

Однажды летом, помнится, в июне, в самый разгар дачного сезона, вышедшим из автобуса на остановке двум мужчинам с сумками и рюкзаками оказалось по пути.

Жили они в одной деревне, ставшей теперь дачным посёлком, правда, не были знакомы до этой встречи, зато потом уже не разлучались и частенько заглядывали друг к другу в гости.

Одного из них звали Пётр Иванович Свирин. Был он невысокого роста, полноват и на коротких ножках быстро семенил по грунтовой дороге, пыля ботинками, поглядывая как-то всё время снизу вверх на своего спутника, который именовался Анатолием Владимировичем Черёмухиным. Этот был худ, длинен, шёл, точно аршином мерил пространство.

Они уже прилично свернули с дороги, когда где-то вдалеке справа сверкнуло и спустя некоторое время бабахнуло. Приближалась гроза. Черёмухин остановился и, показав рукой в сторону темнеющего свинцом неба, подвёл:

– Я думаю, дорогой землячок, что до своих дач мы с вами сухими так не дотянем. Прямо на поле и застигнет нас дождичек.

– Похоже на то! – отвечал сбоку Свирин. – Крышу надо искать. Без крыши тяжко будет.

– Да вон, рядом заброшенный телятник. Идёмте туда.

Они пробрались сквозь заросли зацветающего борщевика и оказались внутри пахнущего прелью разваливающегося совхозного телятника. Сняли рюкзаки. Сели на них. Черёмухин закурил.

По жадным до влаги листьям пробежался первый порыв ветра. Пробный. Несильный. Макушки елей в ближайшем перелеске уже кланялись второму порыву стихии, пытаясь выпрямиться при малейшем послаблении крепчающей стихии. Стайка молодых берёзок возле телятника чуть ли не гнулась к земле. Где-то загремело железо. Где-то упало, погромыхивая под ветром. Брызнула молния. И тут же взорвался гром. Кто-то закричал. Стало темно так, что, казалось, наступает ночь. Дождя всё не было. Его ждали как разрешение начинающей свой танец стихии. Ветер размётывал всё на своём пути. Летало сено, мусорные пакеты, жестяные банки катились по дороге.