Далекий гость - Василий Никанорович Радин

— Что молитвы, Иван Аркадьевич? Я ведь… воровать ему помогала. Сколько шиферу на своей спине перетаскала, одна темная ночь знает… И Сандора-то моего он сгубил, — она всхлипнула, сдерживая слезы, но они уже катились по бледным от волнения щекам. — Сколько раз Сандор жаловался мне: «Тошно воровскими делами заниматься!» Снег ли, дождь — днями и ночами маялся он в разъездах. Все чуклаевские дела проворачивал. Ранней весной отправил его Чуклаев отвезти ворованный тёс, а лед на реке уже ослаб, провалилась машина. Искупался тогда Сандор в ледяной воде, с тех пор и слег…

Тоня смотрела мимо меня в окно, будто не мне, а кому-то далеко находящемуся отсюда раскрывала душу:

— Три года мыла, ворочала я в этом доме, а зачем, для кого? Только жизнь себе и мужу загубила. Вы не подумайте, что о деньгах я печалюсь: почему не мне в карман шли они? Не могу себе простить, что сдуру тогда я душу дьяволу продала. Он ведь какой лисой прикинулся: «Дом вам с Сандором поставлю! Племянник ведь, не сторонняя душа. У него ума нет — ты хоть помогай дело делать!» Что за дело? А он в потребсоюзе тогда работал, дефицитные товары припрятывал и с моей помощью в полторы, а то и в две цены сбывал. Ох, какой же я зверюгой была! Себя до сих пор стыжусь…

Как-то в Рузаевку с нейлоновыми кофточками поехала. Двойную цену за них брала. Одна девчонка уж очень хотела кофточку красивую заиметь; вижу, третий раз деньги пересчитывает: жалко с ними расставаться и кофточка приглянулась — глаз не оторвет.

«Ладно, — говорю, — хватит считать. Кофточке износу не будет, все кавалеры — твои!» Она и правда послушала, протягивает мне деньги, я ей кофточку. Девчонка обрадовалась, пошла. А я деньги пересчитывать. Рубля не хватает. «Ах ты, — думаю, — обманывать вздумала!» За ней. Догнала, налетела коршуном. Девчонка чуть не плачет. «Студентка я! — говорит. — Всю стипендию вам отдала. Месяц голодать буду!» — «Ну и голодай!» — кричу. Швырнула ей деньги, забрала кофту. И тут же какой-то толстой бабе продала за полную цену.

Распродала я товар — и на вокзал. Смотрю, на перроне — толпа. Посредине — плачущая женщина с грудным ребенком: и вещи, и деньги в поезде у нее утащили. А люди протягивают женщине деньги, кто сколько может. Смотрю, четверо ребят молодых с рюкзаками стоят с моей знакомой нечаянной, — ну, кофточку-то я у которой назад забрала, — разговаривают, смеются. Услыхали, в чем дело. Вывернули карманы, всю мелочь, что была, отдали. «Нам, — говорят, — деньги уже не нужны, через час дома будем». А сами веселые, шутят, смеются, и моя знакомая разулыбалась, достает свою несчастную стипендию, которой даже на кофточку не хватило, — и тоже рубль дает…

И вот еду я в электричке домой, а студенты эти с девушкой не идут из головы. И впервые задумалась я о своей судьбе. Как же я живу? Не обкрадываю ли я себя? Но недолго продолжались мои сомнения. Приехала, отдала выручку хозяину, похвалил он меня, обласкал — и снова пошла прежняя карусель.

Сандор, еще до того как в больницу попал, все говорил: «Давай уедем от эзная, недобрый он человек». А я все верила: поставит он нам дом, столько я ему денег натаскала — уйти не могу решиться. Уговариваю Сандора: «Потерпи!» Доуговаривала — погубила…

Тоня горько усмехнулась.

— А ему-то, Чуклаеву, всего-навсего нужны были наши даровые труды!

— А ты не ошибаешься, Тоня? По-моему, ему… немножко больше нужно было от вас. От тебя особенно… Не думаешь, что он даже обрадовался, что твой Сандор в больницу попал?

— Откуда вы это знаете? — потупилась Тоня.

— Сам слышал в тот день, когда беда со мной случилась, — тяжело признался я. — Не хотел слушать, да пришлось: сил не было войти в дом и вышвырнуть его отсюда…

— Ой, Иван Аркадьевич! — закрыла пылающее лицо руками Тоня. — Я тогда не в себе была. Он мне деньги предлагал, а я думаю, ну зачем я его, изверга, в дом пустила? Зачем вашу-то квартиру разговорами с ним оскверняю? Что обо мне подумаете, вдруг придете, боюсь!

— К чистому грязь не пристанет…

— Ой, слова это все, Иван Аркадьевич… А видите, как в жизни выходит: на квартиру-то нас никто не пустил… — Она, словно стряхнув с себя робость, продолжала: — Если бы не вы тогда, не знаю, что бы со мной было… наверно, опять бы он меня утащил…

— Да неужели, Тоня?

— Сама не знаю, Иван Аркадьевич… Боюсь я его. Не глядите, что он сухой, как выжатый, а силы в нем еще на двоих. И нутро у него темное, страшное. Боюсь, он и убить может…

Она говорит, а я и слышу и не слышу. Только чувствую, Тоня около главного кружит, высказать его боится.

— Как мы жили в Мурманске! Бедно, голо, а счастливо. Я с Коляном возилась, Сандор на дровяном складе работал. Ничего-то у нас с ним не было, одна совесть чистая. На душе спокойно — и жизнь легко текла. Сюда приехали — зазвал старый ворон! — и не заметили, как оба в ярмо попали. Чуклаев тогда заместителем председателя сельпо был. Сандора экспедитором взял. Сандор говорит: «Не знаю я этих дел, в тюрьму угожу!» А я, дура, настаиваю: «Люди же работают! И около хороших товаров всегда, глядишь, и себе полегче достать будет!» Ну, поселились на первое время, конечно, у них. Думаем, оглядимся немного, уйдем. А он: «Куда уйдете от своих-то? Живите!» Его Агра тогда покрепче была, тоже ласково встретила. Не знает, куда посадить. А я и не знала, что забивал он ее до беспамятства, вот баба и радовалась — может, при нас-то не будет! Куда там! А он и комнату выделил, и подарков нам с Сандором надарил. И на нашу благодарность все приговаривал: «Ладно, ладно. Какие могут быть между своими счеты?»

«Давай-ка, Сандор, — говорит как-то, — собирайся в командировку. Бумаги я тебе все оформил. Получишь в Саранске партию верхнего трикотажа прямо с фабрики: неделю надо будет ждать — жди. Две придется — две жди. Без товара чтоб не возвращался». Я рада: Сандор у меня при хорошем деле. Заработок неплохой у экспедиторов, уже планы строю, что в первую очередь купить смогу, что потом. Да и самой работу, думаю, надо подыскивать: сколько же можно чужой хлеб есть?

А Чуклаев, будто видя мои сомнения, зашел как-то в комнату нашу, говорит:

«Эх ты, милаха! Жизнь-то одна. Не спеши горб наживать. Ты на свой век еще