Левиафан - Пол Остер

Неизвестный вошел в дом и первым делом повернул выключатель. Я не успел выскочить из засады — передо мной стоял Сакс. Но прежде чем до меня это дошло, какую-то долю секунды я уже считал себя покойником. Он сделал пару шагов в сторону кухни и, увидев меня с ножом в руке, готового к прыжку, остановился как вкопанный.

— Господи, — выдохнул он. — Это ты.

Я хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

— Я увидел свет в окне, — продолжал он, явно не понимая, как я здесь оказался, — и решил, что это Фанни.

— Это не Фанни, — с трудом выдавил из себя я.

— Теперь вижу.

— И передо мной — не ты. Я, наверно, сплю. Все знают, что ты умер. Лежишь в лесу, в яме, присыпанный землей и грудой прелых листьев.

* * *

Я пришел в себя не сразу, но все же довольно быстро. Если не считать прибавившихся седых волос, Сакс не изменился — тот же ясный взгляд, такой же поджарый. Вероятно, это помогло мне взять себя в руки. Я увидел не потустороннего призрака, а своего прежнего друга, оживленного и словоохотливого. Мне понадобилось минут пятнадцать, чтобы свыкнуться с мыслью: передо мной живой Сакс.

Прежде чем мы сели, он несколько раз извинился за свою неадекватность — очень уж неожиданным для него оказалось мое присутствие в доме. В данных обстоятельствах можно было не извиняться.

— Это из-за ножа. Если бы я наткнулся на человека, желающего меня пырнуть, я бы тоже малость ошалел.

— Ты только не подумай, что я тебе не рад. Просто я не ожидал тебя здесь застать.

— А с чего бы тебе радоваться? Сто лет не виделись и еще столько же могли не увидеться.

— В тебе говорит обида, я понимаю.

— Не думаю. Во всяком случае, до сих пор так не думал. Поначалу — да, ты меня разозлил, но через пару месяцев это прошло.

— А потом?

— Потом появился страх за тебя, и это чувство вытеснило все остальные.

— А Фанни? Ей тоже было за меня страшно?

— Фанни смелая. Она не переставала верить, что ты жив.

Сакс улыбнулся, довольный моим ответом. До этого момента можно было лишь гадать, надолго ли он приехал, но тут он подвинул стул и уселся с таким видом, будто принял важное решение.

— Что курим? — спросил он с улыбочкой.

— То же, что всегда. «Шиммельпеннинкс».

— Ну что ж, выкурим твои сигары под бутылочку винца.

— Ты, наверно, устал.

— А как ты думаешь? Проехать четыреста миль. Но ты ведь хочешь поговорить, а?

— До утра терпит.

— Утром у меня может не хватить пороху.

— У тебя есть силы на разговор?

— У меня есть силы на разговор. Вообще-то я не собирался открывать рот, пока не увидел тебя с ножом.

Я давно живу под девизом: «держи свои мысли при себе». А сейчас передумал. Не потому, что не в силах больше жить с этим грузом, просто решил: кто-то должен знать, на случай, если со мной что-то случится.

— А почему с тобой должно что-то случиться? — спросил я.

— Я нахожусь на грани, удача в любой момент может от меня отвернуться.

— Зачем тогда мне рассказывать?

— Ты мой лучший друг, и ты умеешь хранить секреты. — Он выжидающе смотрел мне в глаза. — Ты ведь умеешь хранить секреты?

— Наверно. По правде сказать, мне никогда не доверяли настоящих секретов, так что у меня не было случая проверить.

Так все началось — с загадочных фраз и намеков на фядущую катастрофу. Я принес из кладовки бутылку виски, взял из сушилки два стакана, и мы отправились во флигель, где я держал сигары. Пять часов, преодолевая усталость с помощью сигар и спиртного, Сакс рассказывал мне свою сагу. Мы как сели друг против друга, разделенные письменным столом со всеми моими черновиками, так ни разу и не встали с кресел. Неровное пламя свечей бликовало на лицах и окружающих предметах. Он говорил, я слушал, и постепенно передо мной разворачивалась картина дотоле скрытой от меня жизни — той самой, о которой я сейчас повествую. Еще до того, как он открыл рот, я знал, что речь пойдет о чем-то экстраординарном, иначе зачем было уходить в подполье и создавать у нас впечатление, что его уже нет в живых? И раз уж Сакс вернулся, я был готов к самым невероятным, самым фантастическим откровениям, к событиям, до которых сам я никогда бы не додумался. Я, конечно, не ждал именно такого поворота, но что-то в этом роде напрашивалось, поэтому, когда Сакс начал свой рассказ с вопроса: «Тебе о чем-нибудь говорит такое имя — Призрак Свободы?» — я даже глазом не моргнул.

— Так вот чем ты занимался, — сказал я, опережая объяснения. — Значит, этот большой оригинал, взрывающий статуи, не кто иной, как ты. Неплохая работенка — поди, заполучи такую. Но кто выбрал тебя в качестве мировой совести? Последний раз, когда мы виделись, ты писал роман.

Чтобы ответить на мой вопрос, ему потребовалась целая ночь, и все равно остались пробелы, которые мне самому предстояло заполнить. Идея вызревала в его голове поэтапно, начиная с момента оплеухи, полученной маленькой Марией в Розарии, и заканчивая разрывом с Лилиан. А в промежутке его медленно, но властно увлекала тропа Димаджио, пока образ жизни человека, которого он убил, не превратился в навязчивую идею.

— Однажды я набрался духу и вошел в его комнату, — сказал Сакс— С этого, думаю, все началось. Я сделал первый шаг к действию. Раньше я боялся даже дверь открыть. От одной мысли, что я там могу найти, мурашки пробегали по коже. И вот однажды Мария была в детском саду, Лилиан куда-то ушла, а я маялся, места себе не находил. И наконец решился. Как и следовало ожидать, личных вещей Димаджио там не осталось — ни писем, ни документов, ни дневников или телефонных книжек, никаких свидетельств его семейной жизни. Зато я наткнулся на несколько его книг. Три или четыре тома Маркса, биография Бакунина, памфлет Троцкого о расовых отношениях в Америке и прочее в том же духе. А в нижнем ящике письменного стола я нашел его диссертацию в черном переплете. Ключевой момент. Если бы не эта диссертация, скорее всего, ничего бы не было.

В исследовании на четырехстах пятидесяти страницах переоценивались биография и сочинения Александра Беркмана, — продолжал Сакс. — Наверняка тебе приходилось слышать это имя. Анархист Беркман стрелял в Генри Клея Фрика, чей дом на Пятой авеню сейчас превращен в музей. Дело было в тысяча восемьсот девяносто втором году во время забастовки сталелитейщиков, когда Фрик вызвал целую армию полисменов и те открыли огонь по безоружным рабочим. Двадцатилетний Беркман, еврейский радикал, выходец из России, отправился в Пенсильванию, чтобы убить толстосума-капиталиста. Фрик выжил после покушения, а Беркман угодил за решетку на четырнадцать лет. Выйдя на свободу, он выпустил книгу «Тюремные мемуары анархиста», продолжая активно заниматься политикой, в основном вместе с Эммой Голдман. Он издавал газету «Мать земля», пропагандировал доктрину о свободе воли, выступал застрельщиком рабочих забастовок. Когда Америка вступила в Первую мировую войну, его снова посадили в тюрьму, на этот раз за антивоенную агитацию. После отсидки его и Эмму Голдман выслали в Россию. Во время прощального ужина пришло известие, что только что умер Фрик. Реакция Беркмана была короткой: «Бог его депортировал». Неплохо сказано, да? В России он быстро расстался со своими иллюзиями. Большевики, по его мнению, предали идеалы революции, заменив одну форму деспотии другой, и после Кронштадтского мятежа в двадцать первом году он решил вторично эмигрировать. Последние десять лет жизни он провел на юге Франции. При всей своей работоспособности (он опубликовал книгу «Азбука коммунистического анархизма», занимался переводами и издательской деятельностью, даже успевал писать за других) он бы не прожил без помощи друзей. В тридцать шестом году, тяжелобольной, уставший от подачек, он выстрелил себе в висок.