Время жить и время умирать - Эрих Мария Ремарк

— Что хочу, то и говорю! — кричал Головастик. — Меня отправляют, потому я могу говорить, что хочу. Вы остаетесь здесь! Вы будете бездельничать, жрать и дрыхнуть, а я иди на передовую, я — отец семейства! Этот жирный шкурник для того и глушит водку, чтобы его проклятая нога продолжала болеть!

— А ты бы не стал делать то же самое, кабы мог? — спросил Рейтер.

— Я? Нет! Никогда я не отлынивал!

— Значит, все в порядке. Чего же ты шум поднимаешь?

— Как чего? — опешил Головастик.

— Ты же гордишься тем, что никогда не отлынивал? Ну, и продолжай в том же духе и не шуми.

— Что? Ах, ты вон как повернул! Ты только на то и способен, обжора, чтобы слова человека перевертывать! Ничего, тебя еще зацапают! Уж они тебя поймают, даже если бы мне самому пришлось донести на тебя!

— Не греши, — сказал один из двух его товарищей, — их тоже признали годными. Пошли вниз, нам пора выступать!

— Не я грешу! Они грешат! Это же позор! Я, отец семейства, должен идти на фронт вместо какого-то пьяницы и обжоры! Я требую только справедливости…

— Ишь чего захотел, справедливости! Да разве она есть для военных? Пойдем, нам пора. Никто доносить не будет! Он только языком мелет! Прощайте, друзья! Всех благ! Удерживайте позицию!

Оба игрока увели Головастика, который был уже совершенно вне себя. Бледный и потный, он на пороге еще раз обернулся и хотел что-то крикнуть, но они потащили его за собой.

— Вот подлец, — сказал Фельдман. — Комедию ломает чисто актер! Помните, как он возмущался, что у меня отпуск, а я все время сплю!

— Ведь он проиграл, — вдруг заметил Руммель, который до сих пор безучастно сидел за столом. — Головастик очень много проиграл. Двадцать три марки! Это не пустяк! Мне следовало вернуть ему деньги.

— Еще не поздно. Они еще не ушли.

— Что?

— Вон он стоит внизу. Сойди да отдай, если свербит.

Руммель встал и вышел.

— Еще один сумасшедший! — сказал Фельдман. — На что Головастику деньги на передовой?

— Он может их еще раз проиграть.

Гребер подошел к окну и посмотрел во двор. Там собирались отъезжающие на фронт.

— Одни ребята и старики, — заметил Рейтер. — После Сталинграда всех берут.

— Да.

— Колонна построилась.

— Что это с Руммелем? — удивленно спросил Фельдман. — Он впервые заговорил.

— Он заговорил, когда ты еще спал.

Фельдман в одной рубашке подошел к окну.

— Вон стоит Головастик, — сказал он. — Теперь на собственной шкуре убедится, что совсем не одно и то же — спать здесь и видеть во сне передовую, или быть на передовой и видеть во сне родные места!

— И мы скоро на своей шкуре убедимся, — вставил Рейтер. — Мой капитан из санчасти обещал в следующий раз признать меня годным. Этот храбрец считает, что ноги нужны только трусам, истинный немец может сражаться и сидя.

Со двора донеслась команда. Колонна выступила. Гребер видел все, словно в уменьшительное стекло. Солдаты казались живыми куклами с игрушечными автоматами; они постепенно удалялись.

— Бедняга Головастик, — сказал Рейтер. — Ведь бесился-то он не из-за меня, а из-за своей жены. Боится, что, как только он уедет, она снова будет ему изменять. И он злится, что она получает пособие за мужа и на это пособие, может быть, кутит со своим любовником.

— Пособие за мужа? Разве такая штука существует? — спросил Гребер.

— Да ты с неба свалился, что ли? — Фельдман покачал головой. — Жена солдата получает каждый месяц двести монет. Это хорошие денежки. Ради них многие женились. Зачем дарить эти деньги государству?

Рейтер отвернулся от окна.

— Тут был твой друг Биндинг и спрашивал тебя, — обратился он к Греберу.

— А что ему нужно? Он что-нибудь сказал?

— Он устраивает у себя вечеринку и хочет, чтобы ты тоже был.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Вернулся Руммель.

— Ну что, успел захватить Головастика? — спросил Фельдман.

Руммель кивнул. Лицо у него было взволнованное.

— У него хоть жена есть, — вдруг прорычал он. — А вот возвращаться на передовую, когда у человека уже ничего на свете не осталось!

Он резко отвернулся и бросился на свою койку. Все сделали вид, будто ничего не слышали.

— Жаль, что Головастику не пришлось это увидеть… — прошептал Фельдман. — Он держал пари, что Руммель сегодня сорвется.

— Оставь его в покое, — раздраженно сказал Рейтер. — Неизвестно, когда ты сам сорвешься. Ни за кого нельзя ручаться. Даже лунатик может с крыши свалиться. — Он повернулся к Греберу.

— Сколько у тебя еще осталось дней?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать дней! Ну, это довольно много.

— Вчера было много, — сказал Гребер. — А сегодня — ужасно мало.

— Никого нет, — сказала Элизабет. — Ни фрау Лизер, ни ее отпрыска. Сегодня вся квартира наша!

— Слава богу! Кажется, я бы убил ее, если бы она при мне сказала хоть слово. Она вчера устроила тебе скандал?

— Она считает, что я проститутка.

— Почему? Мы же пробыли здесь не больше часу.

— Еще с того дня. Ты просидел у меня тогда весь вечер.

— Но мы заткнули замочную скважину и почти все время играл патефон. На каком основании она выдумывает такую чепуху?

— Да, на каком!.. — повторила Элизабет и скользнула по нему быстрым взглядом.

Гребер посмотрел на нее. Горячая волна ударила ему в голову. «И где у меня в первый раз глаза были», — подумал он.

— Куда унесло эту ведьму?

— По деревням пошла — собирает на какую-то там зимнюю или летнюю помощь. Вернется только завтра ночью; сегодняшний вечер и весь завтрашний день принадлежит нам.

— Как, и весь завтрашний день? Разве тебе не нужно идти на твою фабрику?

— Завтра нет. Завтра воскресенье. Пока мы по воскресеньям еще свободны.

— Воскресенье? — повторил Гребер. — Вот счастье! Я и не подозревал! Значит, я наконец-то увижу тебя при дневном свете! До сих пор я видел тебя только вечером или ночью.

— Разве?

— Конечно. В понедельник мы первый раз пошли погулять. Мы еще прихватили бутылку арманьяка.

— А ведь правда, — удивленно согласилась Элизабет. — Я тебя тоже не видела днем. — Она помолчала. взглянула на него, потом отвела глаза. — Мы ведем довольно беспорядочную жизнь, верно?

— Нам ничего другого не остается.

— Тоже правда. А что будет, когда мы завтра увидим друг друга при беспощадном полуденном солнце?