Лицо под вуалью - Рут Ренделл

– Вы все это записываете на пленку? – спросил он.

Бёрден кивнул.

– Хорошо. Вы мне показали, на что я способен. Это пугает, – продолжил парень. – Я не крыса, и я понимаю, что не могу разбить невидимую стену, но знаю, что могу заставить человека, который ее поставил, разбить ее. – Он помолчал и улыбнулся или, по крайней мере, оскалил зубы. – Додо, – сказал он, – Додо, крупная птица. Только мать не такая, она – мелкая птичка с когтями и клювом. Я вам кое-что скажу: я просыпаюсь ночью и думаю о том, на что я способен, что я мог бы сделать, и мне хочется сесть и закричать, завопить – но я не могу, потому что тогда я ее разбужу.

– Да, – ответил Майкл, – да. – Ему не очень понравилось это внезапно охватившее его чувство, будто бы он погружается в слишком глубокий омут. И ему все это уже надоело, ему захотелось отправить Клиффорда домой. Он спросил, на этот раз не слишком энергичным тоном:

– На что ты способен?

Но на это Клиффорд не ответил. Вошел Арчболд с кофе и по кивку Бёрдена снова вышел из комнаты. Тогда молодой человек заговорил опять:

– В моем возрасте я не должен нуждаться в матери. Но я нуждаюсь. Я во многом зависим от нее.

– Продолжай, – произнес инспектор.

Однако Клиффорд отвлекся и сменил тему:

– Я бы хотел рассказать вам о себе. Я бы хотел поговорить о себе. Вы не против?

В первый раз Бёрден ощутил… нет, не страх, он никогда не признался бы, что испугался, но дурное предчувствие, возможно, напряжение мускулов, предостерегающий холодок: ты наедине с безумцем.

Тем не менее он лишь повторил:

– Продолжай.

И парень мечтательно заговорил:

– Когда я был маленьким – я хочу сказать, по-настоящему маленьким, совсем малышом, – мы жили вместе с родителями моего отца. Семья Сандерс жила в нашем доме с конца тысяча семисотых годов. Мой дедушка умер в нашем доме, и тогда брак отца и матери закончился. Мой отец просто ушел от нас, и они развелись, и мы остались с матерью моего отца. Моя мать поместила ее в дом престарелых, а потом вынесла из дома все, что напоминало ей о моем отце и его родителях; она перенесла всю мебель, постельное белье и фарфор наверх, на чердак. У нас не было никакой мебели, только матрасы на полу, стол и два стула. Все ковры и удобные кресла отнесли наверх и заперли там. Мы никогда никого не видели, у нас не было друзей. Мама не хотела отдавать меня в школу, она собиралась учить меня дома, сама. Додо! Вообразите! Она была уборщицей до того, как вышла замуж, – Додо, служанка. У нее не было никаких знаний, чтобы меня учить, и ее поймали и в конце концов заставили отдать меня в школу.

Сандерс на мгновение прервался, вздохнул и стал рассказывать дальше:

– Она провожала меня в Кингсмаркхэм каждое утро и приходила забирать домой каждый день. Это почти три мили! Когда я ворчал, что мы ходим пешком, знаете, что она сказала? Она пообещала возить меня в старой детской коляске. Мне было шесть лет! Конечно, после этого я ходил пешком – мне не хотелось, чтобы люди видели меня в детской коляске. Ходил школьный автобус, но я не знал, что могу на нем ездить: она не хотела, чтобы я это узнал, и прошло около двух лет, прежде чем я узнал, что могу ездить на нем, и я стал ездить. Когда она хотела меня наказать, она не била меня, ничего такого – она запирала меня на чердаке вместе с мебелью.

– Ладно, Клифф, – сказал Бёрден, взглянув на часы, – на сегодня хватит.

Уже после того, как молодой человек умолк и послушно встал, инспектор осознал, что произнес это так, как мог бы произнести психотерапевт: он заговорил в манере Сержа Олсона.

Вчера вечером Майкл ожидал от Клиффорда признания. Это доверительное поведение, эта беспрецедентная, открытая манера разговора, эти вызывающие тревогу упоминания прозвища матери, казалось, предвещали признание. Все время они стояли у самого края последнего откровения, последних правдивых слов, но этого не произошло, и Сандерс пустился в повествование о своем детстве, а это было последнее, что хотелось услышать Бёрдену. Но его рассказ принес один хороший результат: Майкл больше не чувствовал вины или неловкости. Дженни была не права, и Вексфорд был не прав. Возможно, Клиффорд и сумасшедший, вполне возможно, что он психопат, каким считал его Бёрден, но его не терроризируют и не доводят до крайности или до отчаяния. Парень стал разговорчивым, почти веселым, он владел собой, и казалось, как это ни странно, что он даже получает удовольствие от их беседы, и с нетерпением ждет продолжения.

Теперь это уже был вопрос времени, и инспектору хотелось бы обсудить все это с Вексфордом. Больше всего ему хотелось бы, чтобы шеф присутствовал при следующем разговоре с Клиффордом, сидел бы здесь за столом, слушал и иногда сам задавал вопросы. Бёрден больше не ощущал себя инквизитором или палачом, но он все равно чувствовал ответственность, которая тяжелым грузом лежала на его плечах.

* * *

Утром Шейла постаралась загладить вину.

– Сильвия хотела, чтобы я извинилась в суде, – сказала она. – Можете себе представить? Я должна публично взять назад свои обвинения, попросить прощения у шайки террористов, признать себя виновной и пообещать больше никогда так не делать.

– Она не это имела в виду, – вставила Дора.

– Думаю, именно это. В любом случае я не собираюсь извиняться ни перед кем, кроме вас с папой. Простите, что я устроила ссору в вашем… новом доме. Особенно учитывая то, что я некоторым образом ответственна за разрушение вашего старого дома.

Она поцеловала родителей на прощание и уехала к Нэду в Корэм-Филдз. Через полчаса после ее отъезда позвонила Сильвия и извинилась за то, что назвала «ненужной сценой». Может быть, ей можно заехать и объяснить, что она в действительности думает обо всей этой ситуации с проволочной оградой и Шейлой?

– Ладно, – ответил Вексфорд, – но только если ты привезешь мне все номера журнала «Ким», какие есть у тебя дома.

Прежде всего, сказала его старшая дочь, она не уверена, что у нее есть хоть один номер, но потом, когда отец заявил, что она похожа на мать и никогда ничего не выбрасывает, Сильвия ответила, что хранит их только ради узоров для вязания. Во второй половине дня она явилась со стопкой журналов, такой тяжелой, что их нельзя было принести из машины за один раз, и Вексфорду самому пришлось сделать два захода, чтобы внести их в дом. Журналов, охватывающих период примерно в четыре года, было больше двух сотен. Старший инспектор понимал, что ничто, кроме чувств Сильвии, не заставило бы ее открыться отцу в таком пристрастии к чтению журналов – к тому же низкопробных. Дора ничего не сказала, когда всю эту прессу принесли в маленькую гостиную, но на ее лице появилось выражение сдержанного отчаяния, когда дочь сложила из них стопку высотой с башню между книжным шкафом и телевизионным столиком.

Ее объяснение и нечто вроде манифеста ее взглядов на ядерную проблему и роль общественных деятелей в проявлении гражданского неповиновения и ненасильственных прямых акциях заняло много времени. Вексфорд слушал с сочувствием, так как знал, что он выслушал бы Шейлу, и, конечно, изо всех сил старался быть справедливым к той дочери, которую меньше любил. Даже когда он думал в таких терминах, то чувствовал себя низким и подлым. И если Сильвия действительно боялась, что его могут еще раз взорвать, если она действительно опасалась за него и его жизнь, он должен встать перед ней на колени в благодарность за то, что она так его любит. Поэтому Вексфорд сидел и слушал все ее речи, кивал в знак согласия или мягко возражал и постарался не выдать своего огромного облегчения и того, как у него подпрыгнуло сердце, когда раздался звонок в дверь и он, выглянув в окно, увидел у обочины машину Бёрдена. Странно, но старший инспектор совершенно забыл о том, что должен почувствовать неловкость.