Тайна войны. После Нюрнберга - Раймонд Картье

«Я ощутил, — говорит он, — первые признаки войны с Россией осенью 1940 г. после приезда Молотова в Берлин. Начальник Главного Штаба Гальдер говорил мне об одной подготовляемой операции, в которой должны были участвовать три группы армий — две к северу и одна к югу от Припяти. Дело держалось в такой тайне, что было запрещено что либо писать об этом.

Я был встревожен. Я думал, что нам следовало бы вести войну только на одном фронте и что наша дружба с советской Россией могла быть сохранена».

Гудериан получил в командование танковую армию, входящую в группу фон Бока. Он оказался в центре германского расположения, — там, где техническое превосходство германской армии было наибольшим. Роль, предоставленная победителю при Седане, была все тою же — острие копья.

Он должен был ринуться из района Брест-Литовска по направлению к Борисову и Смоленску, разрезать русскую армию надвое и взять Москву.

Начало кампании развивалось легко. Боеспособность русских армий была слабой. Целые соединения сдавались в плен почти без сопротивления. Один из подчиненных Гудериана, генерал Шалль, докладывает, что пленные говорили с радостью: «Вы пришли освободить нас от большевиков» и они горько жаловались на политических комиссаров. Потери в машинах были незначительны, благодаря сухой погоде, а потери в людях — невелики, так как русские не хотели сражаться.

15 июля, менее чем за месяц с начала войны, немцы достигли Ельни, в трехстах километрах от Москвы.

Гудериан потребовал бензин и запасные моторы, но получил лишь приказ остановиться.

«Это было, — говорит он, — большой неожиданностью. Перед нами был разбитый и дезорганизованный неприятель. Наступила сильная жара, но почва была хороша для танков и войска горели воодушевлением. Они рвались к Москве.

«Я видел Гитлера дважды, 3 и 25 апреля, но наш разговор касался только технических вопросов. Я встретил Гальдера в Рославле и мы говорили о ходе войны. Он объяснил мне причину нашей остановки. Командование армией хотело овладеть Москвой, — узлом коммуникации и политическим центром врага. Но фюрер хотел иметь сперва Киев и Украину. Целый месяц ушел на совещания о целях кампании».

Успех большой битвы в районе Минск — Барановичи ввел Гитлера в заблуждение. Удачная операция, десятки тысяч пленных и захваченная несметная добыча внушили ему мысль, что стратегическая цель уже достигнута: боевая мощь русской армии сломлена. Москва, географическая цель, являлась плодом, с которым не было надобности спешить. Точно так же рассуждал он в июне 1940 г., когда дал приказ пренебречь Парижем в том случае, если бы французы пытались его защищать.

Остановка в районе Смоленск — Ельня была ознаменована, — по свидетельству генерала Шалля, — изменением поведения русских. Они перешли к контратакам. Эта реакция была слабой, несвязной, неловкой, но яростной. Тон военнопленных тоже изменился: «мы, — говорили они, — патриоты и защищаем нашу землю». Затем они добавляли: «у нас нет больше комиссаров. Теперь дело пойдет лучше».

Центральная группа армий двинулась дальше только в начале октября. Начались дожди. Земля, твердая летом, обратилась в море грязи. Люди и моторы изнемогали от усилий. Продвижение вперед требовало подчас от танковой армии половины запасов горючего.

Армия достигла Брянска и подошла к Орлу. И вдруг 30 ноября внезапно пришла зима. Термометр показывал 20° ниже нуля.

«В этот день, 30 ноября, — рассказывает Гудериан, — Гальдер принес нам приказы. Высшее командование, несмотря на крутой мороз, все еще называло кампанию «осенней». Были указаны цели: Москва и Волга у Горького. Это означало поход в 400 километров по ужасным дорогам. Материальные условия, в которых в это время находилась армия, не позволяли выполнить такой поход. Зимняя одежда еще не была получена; снабжение питанием не было обеспечено, так как в тылу хозяйничали партизаны; люди были изнурены.

Все генералы, присутствовавшие на конференции, были в ужасе и смятении.

Я отправился к фон Боку. Он разделял мои опасения. Он вызвал к телефону Браухича и изложил ему мои и его собственные возражения. Я присутствовал при разговоре и вынес впечатление, что Браухич был не один и говорил не от себя.

Наступление было назначено на 2 декабря. Оно было отложено на 2 дня из-за морозов и состояния дорог и началось 4 декабря. Танковые армии Рейнгардта и Гепнера вели наступление к северу от Москвы, моя армия — к югу от нее. К несчастью, в центре 4-я армия не двинулась вперед, может быть, вследствие своего состояния.

В самый день наступления термометр упал с минус 20 на минус 40 градусов.

Страдания войск были невыносимы. Масло в орудиях замерзло и они перестали действовать. 5-го декабря после полудня все армии без приказания и без сговора прекратили движение».

Нет ничего более драматического в военной истории, чем этот страшный удар мороза по движущейся армии. Германская армия была одета в свои обычные шинели и сапоги и не имела к этому ничего, кроме шарфа на шею и перчаток. В тылу армии все паровозы замерзли. На фронте орудия и ручное оружие отказывались служить. По словам генерала Шалля, танковые моторы приходилось целыми часами разогревать, чтобы пустить их в ход.

Русские солдаты были одеты в полушубки и валенки и имели все необходимые средства против замерзания оружия. И тем не менее они тоже страдали… Контратака, предпринятая ими 7 декабря, не имела успеха, несмотря на то, что германская армия была заморожена. Гитлер, находившийся в Восточной Пруссии, в сотнях километров от поля битвы, приказал возобновить движение на Москву.

«12 или 14 декабря, — рассказывает Гудериан, — я отправился к Браухичу. Я был в подавленном состоянии. Умолял его поставить фюрера в известность о подлинном состоянии армии. Браухич обещал, но у меня создалось впечатление, что он впал в немилость и что ему было просто невозможно передать мои сообщения Гитлеру.

16 декабря я просил генерала Шмундта, первого адъютанта фюрера, навестить меня в моей главной квартире в Орле. Шмундт был поклонником Гитлера, но честным и добросовестным человеком. Я сказал ему всю правду и мне удалось его убедить. Он взял телефонную трубку и несколько раз пытался соединиться с Гитлером. Но расстояние было слишком велико и линии были в плохом состоянии. Разговор не мог состояться.

Тогда я решил сам отправиться к Гитлеру. Я был одним из немногих генералов, которые могли себе позволить такую смелость. Гитлер несколько раз давал мне аудиенции и он меня всегда выслушивал, даже когда и не следовал моим советам.

Я отправился самолетом в Восточную Пруссию в страшный холод и прибыл туда 20 декабря. У меня было с фюрером три разговора, которые длились в общем пять часов. Я описал ему состояние армии перед Москвой и пытался убедить его, что армии не в состоянии сделать то усилие, которое от них требовалось. Я ему сказал, что мы стоим перед разгромом, не от неприятеля, но от холода. Я убеждал его отменить наступление, очистить занятую территорию, ибо мы не могли ее удержать, и отвести войска на зимние квартиры, обратив танки в блокгаузы. Я уверял его, что это единственный способ спасти армию и обещал ему, что мы возьмем Москву весной.