Бюро проверки - Александр Архангельский

Мы подъехали к Илье Обыденному; церковь застенчиво пряталась между домами; мёрзлым паром исходил бассейн «Москва».

Крышку котовского гроба отворили — широкой стамеской с обмотанной ручкой. В пышной, как взбитые сливки, постели утопал миниатюрный чёрный кокон, рассекаемый белым крестом. Из кокона выпрастывались руки, воскового неестественного цвета; кисть была обмотана вязаными чётками со смешной пушистой кисточкой. Лицо покойного скрывал просторный капюшон. Вскрыли гроб его жены. И она была в чёрном, на голове — треугольная шапочка, похожая на петушиный гребешок. Я не сразу понял, в чём дело, но внезапно пожилой священник с холёной маленькой бородкой произнёс загадочные имена. Монах Симеон. И монахиня Аааанна. Только тут я понял, что философ Котов и его жена, главный библиограф Ленинской библиотеки, были тайными монахами. Оба — члены партии. Оба — судя по работам — убеждённые марксисты.

Но если так бывает в жизни, то почему нельзя себе представить, что история про Серафима — правда?

У меня нет оснований Вам не верить. Но и поверить — слишком трудно, извините.

А. Н.

P.S. И где же Ваш Батюшка жил после освобождения?

1 сентября 1979 г.

С/х «Новый мир»

Милый Алексей.

Потрясающая история. Чета православных монахов… Случалось мне встречать «подпольных» иноков, но чтобы такое, с такими людьми…

Что касается до Вашего вопроса, то здесь не подходит прошедшее время. Батюшка не жил. Он живёт. Кстати, обещание его исполнилось. Тот нач. лаг. теперь на пенсии, он древний дед и служит — вы представить себе не можете! — церковным старостой. После Херувимской ходит с блюдом, собирает подаяние на храм, на общую свечу, на украшение к Пасхе. Храм известный, в самом центре Москвы, на Дзержинке. Слыхали? Можете сходить, полюбоваться.

Не судите никого, прошу Вас.

Да. И ещё одно. Не сторонитесь Анну, о которой Вы когда-то написали. Мы навели о ней справки, она вполне достойна Вашего внимания. Это ничего, что пока вы взаимно дичитесь. Даже хорошо, соблазна меньше. Сейчас у Вас каникулы окончатся, начнётся новый учебный год, Вы встретите её в читальном зале, позовите как-нибудь в столовую, попробуйте по-человечески поговорить. За тарелочкой рассольника и голубцами. Совместная трапеза сближает! Потом обменяетесь книгами. Духовную литературу раздобыть непросто, вот Вам и начало диалога. А там, кто знает, встретите кого-нибудь ещё. И ещё. И ещё. И снежный ком начнёт разрастаться.

России очень нужен этот снежный ком. Потому что надвигается лавина, нам предписано её остановить.

В одиночку это сделать невозможно.

о. А.

В то же воскресенье я стоял на поздней литургии в церкви близ Большой Лубянки. И чувствовал себя как посетитель в доме престарелых. Прихожане были в основном немолодые; настоятель — дряхлый дедушка, давно переживший себя. Служил он старательно, вяло, выводил детсадовским неровным голоском: ми-и-ир все-е-ем, уходил в алтарь и замолкал надолго. Пожилой перепуганный диакон делал стойку возле Царских врат и ждал — с покорностью старой собаки. Настоятель справлялся с провалами памяти, и раздавался надтреснутый голос: «ми-и-ир все-е-ем», дьякон с облегчением произносил — «и духови твоему» и поспешно прятался в алтарь.

Но после отче наш открылась дверца бокового входа, и оттуда уверенно вышел старик, низкорослый, в куцем пиджаке, снизу доверху увешанный военными наградами. Медали брякали при каждом шаге, и старосте это очень нравилось, он улыбался. В руках он нёс большое металлическое блюдо. Обходя молящихся, смотрел застывшим мутным взглядом; прихожане начинали нервничать, копошились в хозяйственных сумках и рылись в карманах.

Я положил пятирублёвую купюру; староста кивнул, но взгляда почему-то не отвёл. Я не выдержал и на секунду опустил глаза; дед самодовольно ухмыльнулся.

Завершив обход, он снова скрылся в алтаре и появился лишь перед причастием. Первым принял святые дары, торжественно прошёл на середину храма (остальные робко расступались), сам налил себе запивку и неспешно скушал антидор; хор приглушённо мурчал — для одного, отдельно взятого причастника: источника бессмертнаго вку-усите… Староста вкусил бессмертного источника, вынул свежий носовой платок с кокетливой полоской, промокнул им губы; настоятель покорно вздохнул, отец диакон подхватил кровавый плат, и остальные стали подходить к причастию. А староста вступил на солею, заняв её, как высотку, и оттуда одобрительно кивал, как бы выдавая мысленное разрешение; дьякон иногда оглядывался на него.

Затем отслужили молебен; настоятель то и дело забывал слова и путался в своих закладках. Однако староста всё чётко контролировал. Записки, прежде чем попасть на аналой, проходили через его руки, он их неспешно разворачивал, внимательно читал и отдавал священнику. Деньги, вложенные в поминальные записки, скручивал, как папироски, и щелчком проталкивал в блестящий медный ящик. Одну записку почему-то задержал, подумал несколько секунд, сложил (даже ногтями продёрнул по сгибу) и отправил в карман пиджака. И никто ему не возразил.

Наконец священник и диакон отправились разоблачаться, а староста остался жучить бабулек-уборщиц.

Я робко подошёл к нему.

— Простите, можно вам задать вопрос?

Староста вскинулся, вспыхнул; мутный взгляд его опасно прояснился:

— Спросить? Зачем? О чём? Ты кто?

— Я никто, я просто захожанин.

— Не знаю, какие вопросы, почему? — Староста как будто растерялся и, зыркнув на бабулек, приказал: — Идите оттирайте солею, там большой свечой накапало.

Когда бабульки отошли, он прошептал:

— Ну? Какой вопрос?

— Я тут составляю родословную…

— Какую родословную? Кто такой? Как звать?

— Алексей Арнольдович меня зовут. Так вот, я составляю родословную. Понимаете? Историю семьи? И мне сказали, что вы знали нашего дальнего родственника Сергея Ивановича Петерсена, в постриге — иеромонаха Серафима. Это правда?

Услышав фамилию Петерсен, старик ошалел. Его пробила дрожь. У него тряслось всё — руки, скрюченный артритом указательный палец, синие губы, красные щёчки; даже пористая кожа на виске — и та дрожала своей отдельной дрожью. Смешно позвякивали медальки.

Так ничего и не ответив, дед развернулся по-армейски, правое плечо вперёд, и бойко побежал из храма. Скрылся за тяжёлой дверью. Но через несколько минут вернулся, подскочил ко мне, схватил сухими ручками за плечи и, брызгая мелкой слюной, прошипел:

— Он меня простил. Понял меня? Перед уходом — простил. И ты — не смеешь.

Вдруг, потрясённый новой мыслью, сделал шаг назад и оглядел меня с ног до головы.

— Кто тебя прислал?

— Никто. Я же сказал. Составляю…

— Так не бывает.

— Бывает.

— Тогда уходи. И больше здесь не появляйся, ясно? Нет на мне греха. Всё смыл, всё исправил.