Железный бурьян - Уильям Кеннеди

— У меня тут харч лишний, — сказал Френсис и отдал мужчине нетронутый сандвич вместе с остатками другого. — И сладкое. — Он отдал пудинг.

Мужчина принял дары, подняв к нему лицо, на котором было написано изумление человека, пораженного молнией посреди безводной пустыни; а благодетель его исчез прежде, чем он смог осознать подарок Френсис занял свое место в безмолвном кругу у костра Энди. Все, кроме Руди, свесившего голову на грудь, смотрели на него.

— Дал ему поесть? — спросил Энди.

— Ага. Хороший малый. Я-то сегодня поел от пуза. Сколько ребенку?

— Три месяца, он сказал.

Френсис кивнул.

— У меня тоже был. Звали Джеральдом. Упал, сломал шею и умер — а было ему тринадцать дней.

— Беда, — сказал Энди.

— Ты никогда про это не говорил, — сказал Старый Туфель.

— Да, потому что это я его уронил. Взял в пеленке, а он выскользнул.

— Вот черт, — сказал Старый Туфель.

— Не мог я с этим справиться. Потому и от семьи сбежал. А на прошлой неделе на другого сына наткнулся — и он мне говорит, что жена никому про это не рассказывала. Человек уронил ребенка, ребенок умер, а мать ни одной живой душе ни слова. Не могу это понять. Женщина хранит такой секрет двадцать два года, оберегает такого, как я.

— Женщин не поймешь, — сказал Мак Мичиганец. — Моя целый день, бывало, передком шурует, а потом приходит домой и говорит мне, что до нее в жизни никто не дотронулся, кроме меня. У меня только тогда глаза открылись, когда домой пришел, а она с двоими сразу кувыркается.

— Я не про то говорю, — сказал Френсис. — Я говорю про женщину, которая женщина. Я не про блядь подзаборную говорю.

— Она красивая была, однако, — сказал Мак. — И характер необыкновенный.

— Ага, — сказал Френсис. — И весь у ней между ног.

Руди поднял голову и посмотрел на бутылку. Поднес ее к свету.

— Отчего человек становится пьяницей? — спросил он.

— От вина, — сказал Старый Туфель. — От того, что в руке у тебя.

— Вы когда-нибудь слышали про медведей и про сок тутовой ягоды? — спросил Руди. — Сок тутовой ягоды бродит у них в животе.

— Да ну? — сказал Старый Туфель. — Я думал, он бродит до того, как внутрь попал.

— Не. Не у медведей, — сказал Руди.

— И что сделалось с медведями и соком? — спросил Мак.

— Они оцепенели, и у них сделался бодун, — сказал Руди и долго-долго смеялся. Потом опрокинул бутылку и слизнул с горлышка последние капли. Он бросил бутылку к еще двум пустым — своей из-под виски и Френсисовой винной, которая ходила по кругу.

— Черт, — сказал Руди. — У нас нечего выпить. Пропадаем.

Вдалеке послышался шум моторов и хлопанье автомобильных дверей.

Напрасно Френсис исповедовался. Заговорить о Джеральде с чужими было ошибкой — никто не принял этого всерьез. И совести он не облегчил, и прозвучало это ненужно, как бессмысленная болтовня Руди про кудесников и медведей. Френсис пришел к выводу, что принял еще одно неверное решение — в длинной цепи других. Он пришел к выводу, что вообще не способен на правильные решения, что такого непутевого человека свет не видывал. Теперь он был убежден, что никогда не достигнет равновесия, позволяющего многим людям жить мирной жизнью, без насилия и дезертирства, жизнью, вырабатывающей к старости хотя бы малую толику счастья.

Он не понимал, чем отличается в этом смысле от других людей. Он знал, что в чем-то он сильнее их, более склонен к насилию, что тяга к бегству у него в крови, но все это не имеет никакого отношения к умыслу. Ну ладно, он хотел попасть камнем в Гарольда, но это было давно. Зная Френсиса так, как он себя знал, мог ли кто-нибудь подумать, что это он ответствен за смерть Бузилы Дика, обкусанную шею Шибздика, за синяки на Рыжике, за шрамы на других людях, давно забытых или давно похороненных?

Сейчас Френсису было ясно лишь одно: относительно себя он никогда не мог прийти к каким-либо заключениям, основанным на разуме. При этом он не считал, что не способен мыслить. Он видел себя существом неведомых и непознаваемых качеств, человеком, лишенным хладнокровия, как в импульсивных поступках, так и в обдуманных. И, однако, признаваясь себе, что он — душа исковерканная и погибшая, Френсис всякий раз убеждался в разумности и целесообразности своих действий: он бежал от родных, потому что такому нечестивому человеку не место среди них; все эти годы он уничижал себя нарочно — в противовес пугливой гордыне, ибо всегда гордился своей способностью сочинить торжество, из которого проистечет благодать. Кем он был — он был воином, да, защищавшим веру, которую никому не дано выразить в словах, тем более ему самому, но как-то это было связано с охраной святых от грешников, живых от мертвецов. А воин — он был убежден в этом — не жертва. Ни в коем случае не жертва.

В глубочайших глубинах души, где рождается неизреченный вывод, он говорил себе: моя вина — единственное, что у меня осталось. Если расстанусь с ней — я ничего не значил, я ничего не сделал, я был ничем.

И, подняв голову, он увидел людей в легионерских фуражках, строем двигавшихся на костер с бейсбольными битами в руках.

Люди в фуражках вошли в лагерь с лютой целеустремленностью, безмолвно сшибая все, что возвышалось над землей. Они проламывали хибарки и валили сарайчики, и так уже почти разрушенные временем и непогодой. Кто-то, увидевший их, выскочил из своей конуры и побежал, выкрикивая одно слово: «Облава»; кое-кого из бродяг он разбудил, и они, похватав пожитки, бросились следом за ним. Гости Энди только тогда заметили приближение налетчиков, когда первые разгромленные лачуги уже горели.

— Что за черт? — удивился Руди. — Почему все повскакали? Френсис, ты куда?

— Вставай, глупый, — сказал Френсис, и Руди встал.

— Во что это, к черту, я влопался? — сказал Старый Туфель и попятился от костра, не сводя глаз с атакующих. Они были еще в полусотне метров, а Мак Мичиганец уже предпринял стремительный отход: согнувшись серпом, он бежал к реке.

Налетчики продвигались вперед, круша табор; один из них снес лачугу двумя ударами. Шедший за ним облил развалину бензином и кинул спичку. Они уже были в двадцати метрах от сарайчика Энди, а Руди, Энди и Френсис, оцепенев, смотрели на происходящее изумленными глазами.

— Надо уходить, — сказал Энди.

— У тебя в хибаре есть что-нибудь стоящее? — спросил Френсис.

— Стоящего у меня только шкура, а она при мне.

Троица стала медленно пятиться от налетчиков, которые явно намеревались сровнять весь поселок с землей. Френсис заглянул на ходу в рояльный ящик и увидел, что он пуст.

— Кто они? — спросил у Френсиса Руди. — Зачем ломают?

Никто ему не ответил.

С полдюжины лачуг и конур уже пылали, от одной загорелось высокое голое дерево, и пламя его вздымалось высоко в небо, намного выше, чем огонь горящих лачуг. При пляшущем свете пожара Френсис увидел, как один из налетчиков ударил по хижине, а из нее на четвереньках выполз человек. Несильно размахнувшись битой, налетчик огрел его по заду, и человек вскочил на ноги. Налетчик ткнул его еще раз, и тот, хромая, убежал. Горящая хижина беглеца осветила улыбку налетчика.