Она назначает жертву - Сергей Майоров

В аэропорту произошло недоразумение. Зинчук исчез.

— Мистер Элиотт, российская прокуратура настроена столь решительно, что так можно и… Словом, до протеста моего правительства не так далеко, как вам думается. Не поймите меня превратно, мол, приехал и запугивает на чужой земле, но хотелось бы, так сказать, проститься на доброй ноте, не заявляя всяческих протестов. Где Зинчук?

Николай Федорович был оставлен под присмотр Фрэнка Даддли и еще одного констебля, которого все звали Ким. У него был раскосый взгляд и желтая кожа. На его фоне удивление констебля Даддли тем обстоятельством, что в Канаде появилась русская выдра, выглядело совершенно неуместным. Зинчук ушел в туалет и исчез.

В туалете аэровокзала его не оказалось. Десять минут, которые потребовались Лисину для оформления документов, Зинчук использовал по своему усмотрению, весьма непонятному для всех и очень даже ясному для следователя. Окно в уборной было открыто, кабинки пустовали. Лисину сразу захотелось задать вопрос: а куда он мог, собственно, податься? Броситься в океан? Уйти в лес?

Следователь прыгнул в пикап Даддли, попросил его обогнуть аэродром и выехать на какую-нибудь важную трассу. В России такие именуются федеральными.

Даддли долго соображал, что такое федеральная трасса, прикидывал, как она может выглядеть. Лисин не выдержал. Он почти кричал, когда объяснял, что надо выехать на дорогу, ведущую в Монреаль или Оттаву. Констебль с интеллектом лесоруба наконец-то понял, что от него требуется.

Зинчук был замечен в трех километрах или двух милях на запад от Фрейшер-Бея. Он показывал водителям всех автомобилей, проезжающих мимо, большой палец правой руки, левой удерживая сумку.

Увидев знакомый пикап, Зинчук опустил руку и встал как вкопанный.

— Вам куда? — осведомился Лисин, высунув голову в приоткрытое окно.

Зинчук куснул губу, погладил бородку и промямлил:

— Испугался я. Понимаете, струхнул.

Он забрался в кабину, долго молчал, потом не выдержал, потрогал следователя за плечо и сказал:

— Бывает же такое, а? Ни в чем не виноват, а боишься. — Рыбак заметил на взлетной полосе самолет местной авиалинии, собирающийся доставить их в Оттаву, и добавил: — Знаю ведь, что невиновен, а страх такой, что прямо шкура дрожит. До чего же можно людей довести!..

Самолет с Лисиным и Зинчуком на борту поднялся в воздух в восемь вечера. В двенадцать они были в Оттаве.

В час ночи «Боинг» отправился в столицу России. В Шереметьеве их встретила «Волга» с Сидельниковым за рулем и Юштиным.

Старооскольск им был не рад. Небо заволокло тучами, повалил тяжелый снег.

— Мне не терпится встретиться с Сокольским, — сообщил Зинчук. — Он увидит меня и во всем сознается. Это меня и радует, и огорчает. Таких людей теряем!.. Афганский синдром доконал всех. Я все пытаюсь забыть о той войне в море. Быть может, для этого и сбежал на край света. Но вы не представляете, Иван Дмитриевич, как иногда хочется выйти в поле, распластать руки, лечь на землю и слушать биение ее сердца…

— Эка вас понесло! — удивился Лисин, пропуская рыбака в кабинет, где, судя по звукам, уже находились люди.

Зинчук переступил порог, сделал два шага, суетливо улыбнулся незнакомцу в форме юриста второго класса и вдруг стал недвижим.

В углу на стуле сидел Варравин. Его правая рука была пристегнута браслетом к батарее центрального отопления. В левой он держал сигарету и курил, иногда сжимая фильтр дрожащими губами.

— Рома?.. — только и смог выдавить из себя Варравин. — Ты здесь? А где Сокольский?

— При чем тут Сокольский? — пробормотал Варравин.

В кабинете повисла тишина.

— Я ничего не понимаю, — констатировал Зинчук. — Ты почему в наручниках?

— Да вы присаживайтесь, Николай Федорович. — Лисин криво улыбнулся. — Сейчас все выясним. Сокольского здесь нет, он в СИЗО. Ему уже предъявлено обвинение по факту ношения и хранения огнестрельного оружия.

— А кого опознавать-то надо? — сухо спросил Зинчук, с жадностью глядя на запотевший графин, стоявший в центре стола.

Молчали все. Лисин был занят делом и разговаривать сейчас вообще не собирался. Перед ним лежали десятки исписанных и распечатанных листов, и ему необходимо было упорядочить их расположение на столе.

Варравин смотрел в окно. Делать это ему было очень неудобно, потому как это был единственный в кабинете объект, к которому он сидел спиной. Но взгляд его был обращен именно на улицу, где под сводами крыш домов прятались нахохлившиеся сизари. Никто не знал, сколько он сможет просидеть в такой позе, перекрутив себя на сто восемьдесят градусов.

Сидельников снова занимался ногтями. То ли он не достриг их в день стрельбы по бутылке Ляписова-младшего, то ли они росли у него быстрее, чем у остальных людей.

Гасилов с нескрываемым интересом рассматривал Зинчука. Он никогда не видел альбиносов.

— Итак, начинаем, — объявил Лисин, сдернул с носа очки с узкими линзами и бросил их поверх бумаг, разложенных на столе.

— Иван Дмитриевич, я хотел бы понять, что здесь происходит, — сказал Ник Зинчук. — Я подал заявление в консульство Канады о смене гражданства, дело на рассмотрении, так что меня можно считать без пяти минут канадцем. Если так пойдет дальше, то я замкнусь, обещаю. — Он сделал страшные глаза и стал блуждать ими по кабинету, пугая всех присутствующих. — Тайны какие-то, недомолвки. Вы похитили меня с борта траулера!

Сидельников с Юштиным бросили невольные взгляды на следователя, который заявил:

— В начале и окончании этого разговора, который обязательно должен состояться, заинтересованы все. Особенно я. Мне очень хочется оказаться дома, встать под душ и рухнуть в кровать. Вы что-то хотели сказать, Варравин? Не испытывайте наше терпение, излагайте! Вы не ограничены ни словарным запасом, ни временем, ни едой, ни питьем. Если вдруг вы потеряете сознание от голода, то вам принесут поесть. Если уста ваши пересохнут от долгой речи и начнут трескаться со звуком поджарившихся семечек, вам нальют воды!

На свою версию, никому не известную, Лисин поставил все, что имел. Теперь он хотел разыграть карту до верного.

— Вы помните, Варравин, что я советовал вам, когда закрывал за вами дверь в камеру?

— Говорить правду? — уточнил Роман Алексеевич, и глаза его засияли, а щеки стали такими бледными, что выглядели глянцевыми. — Вы ее услышите.

Глаза Варравина, сильно уставшие, с сеткой кровеносных сосудов в белках, потухли.

— Я просил Зинчука оставить мою сестру в покое, — заговорил он наконец. — Долгих полтора месяца уламывал его, грозил и даже предлагал деньги. Но он со слюной на губах убеждал меня в том, что нашел свою любовь.

Сидельников поднял голову и оставил ногти в покое. Лисин был невозмутим.