Преступления прошлого - Кейт Аткинсон

— Просто погладь его, — сказала Джулия, но Амелия копалась в «Желтых страницах» в поисках круглосуточной ветеринарной службы, поэтому пропустила момент, когда собака умерла, и поняла, что все кончено, только когда Джулия встала с пола, вся в шерсти, с помятым лицом. Наверное, она так баюкала пса не один час.

Она не могла этого вынести. Она позвонила Джексону, потому что ей хотелось, чтобы он прекратил ее страдания. Никто другой, только Джексон. Ей хотелось, чтобы Джексон взял ее на руки и утешил, как Джулия утешала собаку. («Пожалуйста, Джексон, приезжайте, вы мне нужны». Невероятно, что она произнесла эти страстные, отчаянные слова. Но она чувствовала страсть. И отчаяние.) Чего ей не хотелось, так это чтобы он появился на пороге с таким задолбанным видом (отлично, она уже говорит, как кровельщики) и уж тем более в компании ребенка. Своего ребенка. У нее и в мыслях не было, что у него есть дети, она никогда его не спрашивала. А жена? Об этом она и спросила, едва он переступил порог, набросилась с обвинениями как чокнутая; видок у нее действительно был безумный: на голове черт-те что, лицо красное от слез, груди болтаются туда-сюда под халатом. «Я и не знала, что вы женаты, мистер Броуди». Она выплюнула в него эти слова, как будто он ее предал. Девочка выглядела расстроенной, и Джексон разозлился еще больше, потому что Амелия расстраивала его дочку. Ситуацию спасла Джулия: «Извините, мистер Броуди, мы сегодня сами не свои, боюсь, бедный Сэмми умер». Потом было совсем грустно. Джулия все подливала бренди, а девочка проявляла несколько нездоровый интерес к мертвой собаке, гладила шкурку, приговаривая: «Бедный мертвый песик», пока Амелии не захотелось влепить ей пощечину, потому что это была не ее собака, — хотя, вообще-то, это была собака Виктора. Джексон объяснил девочке, что собака теперь счастлива в собачьем раю, а потом Джулия помогла Амелии подняться наверх и лечь в постель, и там она и лежала с тех самых пор, тихо, но от этого не менее безобразно рыдая, и слезы все не кончались, потому что для них было слишком много причин.

Она плакала просто потому, что была несчастна (такое, разумеется, время от времени позволено всем), оплакивая себя и свою бессмысленно иссякшую маленькую жизнь. Это правда было выше ее сил. Оплакивая Виктора, и Оливию, и Розмари, и Плута (который умер через два года после исчезновения Оливии). Она плакала, потому что единственным ее мужчиной был Эндрю Варди, и потому что Моцарт умер молодым, а Сэмми умер от старости, и потому что она была толстой уродиной и должна была учить кровельщиков, и ей никогда не обрести покой в Джексоновых объятиях.

Она плакала, потому что не верила в Иисуса и собачий рай и потому что никто никогда не будет лежать с ней в постели воскресным утром и читать газеты или массировать ей спину и спрашивать: «Ты чего-нибудь хочешь, дорогая?» И потому что не было никакого счастья, одна пустота. И потому что ей хотелось, чтобы ей было шестнадцать и у нее были длинные блестящие волосы (каких у нее никогда не было), ей хотелось нетерпеливо выглядывать из окна на втором этаже и слышать, как мать кричит снизу: «Приехал!» — и тогда она легко сбежала бы но лестнице и села в машину, за рулем которой сидел бы ее красивый парень, и они уехали бы за город и занялись жарким и невнятным сексом, а потом он отвез бы ее домой, где ее ждала вся семья. Она бы вошла, и Виктор приветствовал бы ее грубоватым отцовским кивком, упрямый подросток Джулия не обратила бы на нее внимания, а стройная первокурсница Сильвия покровительственно улыбнулась бы. Где-нибудь, может быть в гостевой спальне, угадывались бы неясные очертания спящей пятилетней Аннабель. И Розмари, ее мать, спросила бы у нее заговорщически, как женщина женщину, хорошо ли она провела время, а потом предложила бы горячего молока с медом (чего в реальной жизни та точно никогда не делала), и, может быть, перед тем, как провалиться в сладкий, спокойный сон шестнадцатилетней красавицы, Амелия заглянула бы к восьмилетней Оливии, спящей в безопасности в своей кровати.

Посреди ночи к ней в спальню вошла Джулия и легла рядом, обняв ее так, как обнимала умирающего Сэмми. Она повторяла: «Все хорошо, Милли, все хорошо», и эта ложь была так велика и прекрасна, что с ней и спорить не стоило.

— Господи, Джексон, что с тобой случилось?

Джексон уловил в голосе Деборы Арнольд те же нотки упрека, что и у Джози.

— Спасибо, мне уже намного лучше. — И он прошел в святая святых, где его ждала Ширли Моррисон.

Увидев его, она откровенно поморщилась (а она ведь медсестра, значит, видок и впрямь не очень). Под глазом у него красовался великолепный фингал, трудами Дэвида Ластингема (вот ублюдок), и, судя по всему, удар по голове и ночь, проведенная без сознания под открытым небом, не добавили ему привлекательности.

— Все не так плохо, как кажется, — сказал он Ширли Моррисон, хотя, пожалуй, именно так плохо и было.

Ширли Моррисон сидела в позе «лотос». У нее была прямая спина и тонкое тело танцовщицы. Ей было сорок, но можно было дать и тридцать, пока не посмотришь в глаза и не увидишь, что она пережила столько, что хватило бы для нескольких жизней. Он знал, кто она, — она не сменила фамилию; это случилось, до того как Джексон перебрался в Кембридж, но, когда он попросил Дебору выяснить насчет нее, та тут же сказала: «Ширли Моррисон — это не сестра Мишель Флетчер? Убийцы с топором?»

— …Она просто сидела на полу, с топором в руках. Не знаю сколько. По заключению патологоанатома, к тому моменту Кит был мертв уже около часа.

Ширли Моррисон обхватила чашку с кофе обеими руками, словно пытаясь согреться, хотя в кабинете Джексона было жарко, как в аду, а кофе давно остыл. Она уставилась в пространство, и у Джексона сложилось впечатление, что она мысленно просматривает отчет о вскрытии Кита Флетчера.

— Когда я вошла, — продолжала Ширли, — она улыбнулась мне и сказала: «А, это ты, Ширли, я так рада, что ты приехала, я испекла тебе шоколадный торт». Я сразу поняла, что у нее поехала крыша.

— Защита ссылалась на временное помешательство, — заметил Джексон.

Дебора собрала ему факты, разбавив их сплетнями. Мишель Роуз Флетчер, урожденная Моррисон, восемнадцати лет, осуждена пожизненно за, по словам уважаемого судьи, «хладнокровное предумышленное убийство своего супруга, ни в чем не повинного человека». Джексон не верил в невинность кого бы то ни было, за исключением животных и детей, причем не всех детей. Он предложил ей еще кофе, но она помотала головой, точно отгоняя насекомое.

— У Мишель всегда все должно было быть под контролем. До фанатизма доходило. Но я все равно очень ее любила, она была моей старшей сестрой, понимаете?

Джексон кивнул. Он понимал, что значит старшая сестра. У него самого была старшая сестра, Нив.

— Ей нужен был идеальный порядок во всем. Всегда и во всем. Я понимаю почему, я хочу сказать, мы ведь росли… — Ширли Моррисон пожала плечами, подыскивая слово. — В сущем хаосе. Наша мать и с собакой не могла управиться, не говоря уже о доме и детях. Папа пьянствовал, а у мамы все из рук валилось. Для Мишель было очень важно не стать такой, как они. Но ребенок ее доканывал. Младенцы-то не поддаются контролю.