Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

— Я вам так сочувствую.

— Да уж. Думаю, я с полным правом могу назвать себя гонимым бурей сиротой. Бартоломью тоже огорчился, хотя, конечно, в нем всегда было определенное здравомыслие. Он помог мне восстановить коттедж, советовал материалы подешевле и так далее. Это было хорошим поводом избавиться от соломенной крыши, которая, как известно всем жителям Норфолка, делает страхование дома непозволительно дорогим. Ага, счастливый жених появляется из брачного чертога.

Хью медленно и тяжело спускался по лестнице, пока я произносил последние три или четыре предложения. Я изящным жестом напил ему бокал шампанского и взмахом руки указал на один из ротанговых стульев (которые остаются на улице в хорошую погоду).

— Замечательный домик — давно он у вас? — спросил тактичный Хью. Мы с Лаурой переглянули и едва заметно одинаково улыбнулись.

— Смерть моих родителей не относится к тем темам, на которые я люблю порассуждать ежедневно, а уже тем более — дваждыдневно, если это слово значит «дважды в день». Я никак не могу сообразить как выразить это одним словом. Лаура, еще шампанского?

— Я уверена, Хью не хотел вас огорчить, мистер Уино.

— Нет, конечно, я…

— Я что-то не помню, рассказывал ли я вам об одном из заброшенных мною проектов, Лаура. Это было еще до того, как я пришел к осознанию того, о чем мы говорили а Норфолке: что незавершенная работа превосходит оконченную (потому что, боже мой, она более неоднозначная, более исполнена тонких аллюзий, в большей степени звучит в унисон с фактурой переживаний этого столетия), откуда следует логическое заключение, что нереализованная, или еще лучше — даже неначатая работа в свою очередь превосходят любой шедевр. «Я создан вновь — из пустоты, тьмы, смерти и небытия». Это опять Джон Донн, который, что уж греха таить, не последовал собственному совету, что так часто случается с художниками. Я задумал роман, который начинался бы в самой непримечательной манере: обычное нудное описание места действия и действующих лиц. Но постепенно индивидуальные характеристики персонажей начнут плавно смещаться и терять ясность очертаний, и то же самое будет происходить с декорациями. Персонаж, начинавшийся как честный дворецкий, мучимый тайными ночными страхами станет постепенно превращаться в старшего сына владельца поместья — с короткими бачками, гордящегося своей коллекцией гавайских рубашек и тем, как он однажды загнал свой «Ягуар» в бассейн. Что, кстати, вызвало следующее замечание у его отца когда тот узнал о происшедшем: «Бедное животное утонуло?» Эпизодическое описание деревенского праздника, с ежегодными конкурсами на лучший костюм и самое большое зеркало и борьбой за внимание викария, плавно перейдет в финские празднества по поводу самого длинного дня в году, когда детям разрешается не спать до утра, а обескураженные совы летают в несгущающихся сумерках, а затем снова неуловимо изменится, став уже импровизированным уличным праздником в английском приморском городке. Однако беспрецедентное выпадение густого и нетающего снега превращает всю сцену в картину художника-голландца, и горожане бродят среди пальм и заваленных снегом автомобилей на внезапно опустевших и притихших улицах, где нет машин. Характеристики персонажей тоже будут меняться: деревенский доктор, усталый, почтенный человек, уже сомневающийся в том, что некогда считал гуманнейшей в мире профессией, старающийся закрыть глаза на то, что действительно лежит в основе ее а в результате — сомневающийся в собственном призвании: персонаж, описываемый без прикрас, реалистично, проницательно, глубоко, со всеми его душевными переживаниями, постепенно изменится. Он станет упрямым, ходульным и карикатурным персонажем, известным по тысячам рассказов о примерах «мужской менопаузы» т. е. беспокойства и разочарования, охватывающих человека посреди карьеры. Одновременно с этим его собственные реакции огрубеют, начнут становиться все более и более шаблонными, его разговоры превратятся в серию фальшивых и напыщенных речей, поучений, острот и недвусмысленностей, а его практика одновременно с этим таинственным образом переместится из Суффолка в старую часть Кардифа. В то же время деревенский молочник, самый обычный дамский угодник, постепенно, после случайного прочтения статьи в порнографическом журнале, заинтересуется тантрическими сексуальными техниками, а через это страстно увлечется и всеми аспектами восточной мудрости. Постепенно погружаясь в изучение собственно буддизма, он будет все глубже интересоваться магическими практиками Тибета, и в то же время его хронометрически точные и усердные труды по доставке молока войдут в пословицу. И так далее. Один только стиль изложения будет оставаться последовательным, сильным и убедительным; и его постоянство будет лежать в основе хаоса и безграничной изменчивости всех остальных аспектов повествования — хотя будет уже непонятно, является ли моя книга повествованием, если основополагающие механизмы поступательного движения вперед, принципы неожиданности и развития будут в целом забыты. Беззаботное поначалу повествование, создающее комически-противоречивое впечатление, столь искусно поддерживаемое в начале, станет приобретать все большую интенсивность. Постепенно определенность сюжета и персонажей начнет разрушаться, все ориентиры растворятся во тьме, общее впечатление будет становиться все более мучительным, подводные течения эмоций и страхов будут казаться все более неотступными и в то же время — менее ясными. Читатель, в смятении, не в силах понять, что происходит с историей и с ним самим, но и не в силах оторваться от чтения, окажется свидетелем полного смешения персонажей, перетекания их друг в друга, гибели самой идеи сюжета, структуры, движения, его самого. Так что когда он в конце концов отложит книгу, то сможет осознать только то, что стал главным действующим лицом в глубоком и тяжелом сне, единственной целью которого было вселить в него неисцелимую тревогу.

Последовало красноречивое молчание, замешанное на стрекотанье цикад. Нас теперь освещали лишь отблески костра и свет звезд. Племянник владельца станции техобслуживания, приехавший на побывку из армии, гонял свой печально известный мотоцикл без глушителя по дороге из Горда в Кавайон. Капля сока упала с сибасса и зашипела на подернувшихся белым пеплом углях. Я прислушался к отчетливому звону пузырьков в наших хрустальных бокалах шампанского.

— Ну ладно, — сказал я. — Хватит о делах. До чего же здесь хорошо!

Раннее утро — мое любимое время дня в Провансе. Ощущение слегка mouvemanté[283]воздуха, своего рода вступления к настоящему бризу; капли росы на растениях рядом с кухней, патио и бассейном; кристальная лазурь неба, так часто сопровождающая наступление нового дня, — все это неизменно повышает настроение.

В то утро я мягко спустился на первый этаж. На часах было без пяти шесть, попробуйте-ка так рано встать! На кухне оказалось несколько прохладно (пол там выложен каменными плитами, если я еще вам этого не говорил; они так бодряще холодят босые ступни в любое время года). Я поставил чайник и стоял, листая мое порядком запятнанное репринтное издание 1895 года — «La Cuisinière provençale»[284]Ребуля в мягкой обложке. Когда чайник вскипел и был с предупредительной вежливостью снят с конфорки до того как успел засвистеть, я заварил большой чайник сорта «Твинингс — Английский завтрак» и вылил его в свой вместительный термос. Затем я направился к двери, задержавшись по пути, только чтобы положить в карман персик и апельсин с блюда с фруктами. Все эти приготовления превратились уже в некий ритуал, так как я проделываю их всякий раз ранним утром в конце лета или осенью, если решаю отправиться за грибами.