Право на убийство - Сергей Бортников

— Да так и получалось. Никто нас всерьез не трогал. Китайцы только чуть-чуть — так у них там нищета нашей покруче…

— По молодости я и не подозревал, как был прав! — подхватил Олег. — Двадцать седьмого декабря 1979‑го мы высадились в аэропорту Баграм. Здесь разделились. Одна часть бойцов направилась штурмовать Генштаб, а мы следом за кагэбэшным спецназом рванули в сторону дворца Тадж-Бек.

Артиллерия его не брала, снаряды отскакивали от стен, точно горошины. Охраняли резиденцию Амина больше десятка танков и двести гвардейцев. Но «Зенит» и «Гром» действовали отменно. Спецназовцы взорвали ворота и ворвались во дворец. Бойцы нашей дивизии составляли второй эшелон атакующих. На флангах «черные» завязали бой с батальоном охраны…

Я уже несколько раз прежде читал и слушал воспоминания непосредственных участников Штурма. Олег вроде не говорил ничего нового, как литератор мог бы рассказывать и покрасочнее; но почувствовал я в его словах нотку, не отмеченную раньше. Говорил он о противнике как о несерьезном и заведомо обреченном. Так, наверное, оно и на самом деле было. Мы не проиграли в Афганистане ни одного сражения, но проиграли войну…

— Двенадцать человек было убито и двадцать восемь ранено за время операции, — продолжал Олег. — Штурм продолжался всего сорок минут. Но были потери и у нас. Кирилл Ларионов. Как, когда он погиб — никто не мог сказать… Вроде бежал все время рядом со мной, орал дурацкое «Ура!» Но когда пришла пора перевести дух — рядом товарища не оказалось. Посмертно его наградили орденом «Красной звезды»… Демобилизовавшись, я решил найти родителей Кирилла. Это долго не удавалось — ни в одной горсправке о его семье ничего не знали… Уж было совсем опустил руки, — как вдруг случайно встретил отца Кирилла на Красной площади. Я хорошо запомнил его еще по Пскову… Подошел, представился… Он дал мне визитку с номером служебного телефона и предложил встретиться. Так я попал в ГРУ…

Впервые за время нашего знакомства Олег стал заметно нервничать. И говорил теперь не как по-писаному, а с явным усилием подбирая слова. И внезапно у меня появилось ощущение, словно перед распахнутым десантным люком: вроде все проверено и оттренировано, и все же…

— Сначала во внешнюю разведку… — медленно и глуховато продолжил Олег. — Но в двадцать пять лет произошло событие, круто изменившее всю мою дальнейшую жизнь… Я встречался с девушкой, долго, года три… То она училась в университете, то я по загранкомандировкам болтался. Никак не могли подобрать удачное время для женитьбы. И вот она забеременела. Я уже не мыслил своей жизни без Тамары, поэтому это сообщение меня искренне обрадовало. Решил плюнуть на занятость и занес заявление в ЗАГС… Казалось бы, уже ничто не помешает нашему счастью. Из очередной командировки летел в Москву, как на крыльях. Крыльях любви. Спешил на собственную свадьбу, а попал на похороны любимой… Ее насиловали в парке, чуть ли не на глазах у прохожих… Один из них, напоминавший телосложением тяжелый танк, проходил по делу свидетелем и рассказывал мне, что Тамара умоляла отпустить ее, так как она беременна… На насильников это не подействовало. Когда я спросил этого свидетеля, почему же ты, гад, не заступился, ведь с такой массой ты бы их всех в асфальт втоптал, он отрезал: «Ага, их трое было!» Откуда в нас эта трусость, эти рабские повадки? Поляк будет бежать за вором, пока не догонит, американец пустится вдогонку за вооруженным бандитом, надеясь прославиться и попасть на первые страницы газет, немец заложит родного брата, если узнает, что он замышляет преступление. Почему у нас не так? Почему все проходят мимо, когда семеро измываются над одним, почему никто не поможет человеку, которому стало плохо на улице, почему, когда грабители врываются в банк или магазин, остальные смиренно наблюдают за происходящим, уважительно перешептываясь: «Это тоже работа!», почему милиция, возвращая базарному торговцу две минуты назад украденную у него вещь, просит написать заявление, чтобы посадить вора, а испуганный торговец отвечает: «У меня ничего не пропадало!»?

Хотел бы я и сам знать, почему. Долго я думал, что такое получается, потому что у нас на протяжении трех или четырех поколений выдавливали и вытравливали честь и достоинство, отвагу и, одновременно, веру в справедливость и законность. Долго думал — а потом спросил у себя: «А почему позволяли вытравливать? И кто были те, кто выдавливал?»

— Насиловали ее по очереди, извращались, как хотели, а затем отпустили. И никто из прохожих — никто! — не догадался даже вызвать наряд милиции…

Олег помолчал и, собравшись с силами, закончил:

— Тамара оставила записку: «Я не могу смириться с позором», — и проглотила пригоршню каких-то таблеток… Насильников не нашли. Я подал рапорт на увольнение — решил уйти в милицию и мстить уголовникам, но к тому времени в отпуск с Балхаша приехал Иван Иванович (так он велел называть себя при посторонних) и, прослышав о моем горе, уговорил не бросать службу в Ведомстве. «Если ты так хочешь — будешь воевать на внутреннем фронте», — пообещал он. Я согласился и еще ни разу не пожалел об этом!

В декабре Олег пришел к выводу, что меня уже можно оставить одного, и на несколько недель отлучился в Москву. Ничего интересного в моей личной жизни в то время не случилось. Зато творческая жизнь преподносила сюрпризы. Все началось с того, что однажды ко мне в гости забрела искусствовед Малярская.

Эта дамочка была одной из немногих, кто не разделял всеобщей эйфории по поводу таланта известного эзотериста. Более того, Вероника Наумовна громила меня во всех изданиях, куда только имела доступ. Я читал ее статьи и находил их довольно объективными, так как иллюзий по поводу своей гениальности никогда не испытывал, но не выказывать же ей восхищение по такому поводу? Все-таки она критикует не кого-нибудь, а меня!

— Ну, чего пожаловала? — с интересом разглядываю вошедшую.

— Вас, наверное, удивил мой визит?

— Еще бы!

— Мне звонил господин Вихренко… (Вот засранец! Что он опять затеял?) Мы старые приятели, я очень уважаю его как писателя и человека… Олег Игнатьевич прекрасно разбирается в искусстве, им собрана великолепная коллекция картин в стиле модерн…

— Какое отношение к этому имею я?

— Может, пригласите меня в комнату?

А, черт, я как-то выпустил из виду, что мы разговариваем в коридоре! Давно с женским полом не общался.

— Пардон. Разрешите?

Помогаю снять пальто, веду в комнату, которую Наталья приспособила под кабинет, галантно предлагаю стул. Без верхней одежды госпожа Малярская выглядит гораздо привлекательней. Во всяком случае, фигурка у искусствоведа на пять баллов. Лицо? Так, ничего особенного. Большие проницательные глаза, чувственный рот… Остальное все так заштукарено, что без бутылки не разберешься.

— Закурить разрешите?

— Курите, — сморщился я и за неимением пепельницы поставил перед Вероникой обычное блюдце.

Табачного дыма не выношу с детства. А курящих женщин — и подавно.