Муравечество - Чарли Кауфман

— Тут я записываюсь, — говорит она.

— Можно оставить звукоизоляцию?

— Конечно.

Причин я не объясняю, но, сказать по правде, я страдаю от кишечного расстройства, и это ужасно неловко.

А здесь можно жить, думаю я. И, честно говоря, есть что-то эротичное в том, чтобы обменяться жизнями с этой миловидной актрисой озвучки. Возможно, подобное ухудшение жилищных условий увеличит мои шансы на интрижку с ней в будущем. Не могу точно сказать, флиртует ли она со мной, но, кажется, флиртует, а я обычно замечаю такое в последнюю очередь, так что… Как часто лишь спустя годы я узнавал о том, что какая-нибудь женщина отчаянно пыталась затащить меня в постель, а сам я был «вообще без понятия», как говорят сегодня дети.

— Я согласен, — говорю я.

Может, она подмигивает. Это происходит слишком быстро, поэтому не уверен. Я подмигиваю (в ответ?). Она смотрит на меня с подозрительным прищуром, совсем как Спэнки из серии комедий «Наша банда», и у нее это выходит очень сексуально.

Весь следующий день мы карабкаемся из окна в окно, перенося вещи. Многое я вынужден оставить в ее новой квартире, потому что в ее старой — которая теперь моя — просто не хватает места. Но я забираю свою библиотеку — пять тысяч книг, — без которой не могу. И погребальные урны. Как следствие, моя кровать — калифорнийская односпальная — не влезает. Вместо нее сооружаю себе «спальное кресло» с помощью системы из кожаных ремней и амортизирующих тросов, чтобы не выпасть ночью. Это все временно, говорю я себе, только пока вновь не встану на ноги и не вернусь в кровать.

Но, похоже, встать на ноги не выходит. И лампочки в новой квартире перегорают одна за одной. Затем и три запаски. Воцаряется тьма.

Итак, спустя три месяца жизни в крошечной темной квартире я начинаю верить, что у меня галлюцинации. Она выглядит так, словно ее под завязку набили черной шерстью. Я прячусь по углам от обезьян и иголок. Я решаю, что всему есть предел. Заставляю себя выйти. Коридор наполнен черной шерстью. Выбираюсь из здания, ловлю набитое черной шерстью такси и еду сквозь набитый черной шерстью Нью-Йорк на сеанс к новому психотерапевту. Ее я заметил в списке технических консультантов в титрах «Игр разума» — фильма Ронсона Ховарда, что я начал считать гениальным (уже далеко не первый!), о парне, который «сходит с ума», затем учится любить, выигрывает крупную премию (не помню какую, может, «Оскар»?) и держит речь перед публикой, где среди прочих по какой-то непонятной причине находится Дженнифер Коннелли в старческом гриме. Этот момент я плохо понял, возможно, потому что выходил в туалет. Я прикинул и пришел к выводу, что в тот же день она собиралась участвовать в театральной постановке, но не хотела пропустить речь мужа, поэтому нанесла грим заранее. Технический консультант / терапевт (она дала актеру Рассу Кроу ныне знаменитый совет: «Побольше моргай как сумасшедший») выслушивает мою историю и тут же предлагает курс кетаминовой терапии. Она рекомендует совмещать ее с аяуасковой терапией, а ту — с гипнотерапией. Эта комбинация, говорит она, не только поможет мне с депрессией, но и, возможно, пробудит воспоминания о фильме Инго, которые, как она полагает, и могут быть корнем моих бед. Все это кажется мне разумным — вероятно, потому, что у меня появилась зависимость от «Перкоцета» (обнаруженного в аптечке у Закадровой Девушки), а еще по некоторым уважительным причинам я и сам вроде как «сошел с ума». Теперь, ретроспективно, мне кажется, что это, как выражаются сегодня дети, была «подстава». Мне кажется, со стороны психотерапевта совершенно непрофессионально подставлять наркозависимого в депрессии, но тем не менее соглашаюсь принять участие в ее телешоу «Доктор (не) в себе!», ведь я понимаю, что всем надо на что-то жить. В общем, я звоню психиатру, гипнотерапевту и шаману. И так совпало, что все готовы принять меня в один день, поэтому очень удачно, что их кабинеты находятся в одном здании в Мидтауне.

Прием у психиатра, доктора Мадди Кабира, в одиннадцать. Сперва он спрашивает, какая, по моему мнению, доза кетамина мне поможет (я отвечаю, что для начала где-то стакан), затем тут же начинает забрасывать вопросами вроде «Что делаете после сеанса?», «Вам нравится ходить по магазинам?» и «Любите тусоваться?». Уже через пару секунд лечение кетамином дает результат. Оказывается, депрессия может быть связана с моей неспособностью запустить в производство свой новый кинопроект. До того как кетамин подействовал, я даже не помнил об этом проекте, а теперь он во всей красе проигрывается у меня в голове так, словно я его уже закончил. Это история о мужчине, который однажды утром просыпается и обнаруживает, что все доказательства его существования стерты. Этакая темная фантазия, по-моему, очень круто. Вроде как антиутопия, но с очень крутым сюжетным твистом. И, в общем, у него нет денег, а без номера соцстрахования он не может устроиться на работу, поэтому ему, просто чтобы выжить, приходится воровать. Однажды он пытается обворовать старушку и случайно убивает ее, забивая ножом насмерть. Но он хороший человек, а к жестокому и бессмысленному акту насилия его просто подтолкнуло отчаяние. И, в общем, его реально мучает совесть, он решает сдаться, но полиция не может его арестовать из-за какой-то лазейки в законодательстве, не позволяющей арестовать человека, которого официально не существует, поэтому он обращается в Верховный Суд и перед плачущими судьями толкает пылкую речь о том, что никто не заслуживает быть «никем» и что не дать ему заплатить за свои преступления — несправедливо, потому что каждый заслуживает права раскаяться за убийство старушки или наоборот. Фильм называется «В списках не значился», и вообще-то это метафора современного мира, где мы сейчас живем, того, как нас разъединяют технологии, и того, что все мы винтики в жестокой машине, которую называем цивилизацией без кавычек, хотя надо бы с кавычками. И о крупном бизнесе. Сказать, что это пороховая бочка, — ничего не сказать. Один продюсер даже признался, что лишится работы, если профинансирует мой фильм. Неплохо для пороховой бочки, а?

Из кабинета психиатра на третьем этаже я перемещаюсь в кабинет шамана на пятом. Я все еще под кетамином, судя по тому, что у меня на руках слишком много пальцев и на пальцах тоже слишком много пальцев. Плюс я понимаю, что без ума влюблен в доктора Кабира, психиатра, — это почти наверняка результат простого переноса, хотя на прощание он подарил мне медальон со своим фото. Не хочу преувеличивать, но, похоже, я ему тоже нравлюсь. Почти уверен, что во время сеанса был момент, когда мы оба пили кетамин и хихикали. Позже надо будет осмыслить свои чувства.

Секретарша шамана одета в халат медсестры, украшенный милыми маленькими мультяшными галлюцинациями в спокойных пастельных тонах. Что за снисхождение. Относятся к нам как к детям, думаю я. У нас тут серьезное взрослое исследование подсознания. Затем действительно замечаю в приемной несколько детей. Впрочем, может, дело в кетамине, потому что ростом они со взрослых, а трое — в цилиндрах и с моноклями.

Вместе с двумя гигантскими детьми меня проводят в Потельню А. Нас приветствует шаман — доктор Акларадо — и просит присесть, затем подходит к каждому и спрашивает, чего мы сегодня надеемся достичь. Сначала отвечает один из детей: «Надеюсь познать свою истинную природу». Алкарадо пожимает плечами: он не впечатлен. Второй большой ребенок, кажется, в панике. Очевидно, он собирался ответить то же самое, но теперь приходится срочно придумать ответ получше. «Первый пацан сказал глупость, — начинает он, — я просто надеюсь научиться не пропускать собственную жизнь». Акаралдо говорит: «Скука». Моя очередь. Из-за кетамина соски мигрируют в центр грудной клетки, и это не так уж неприятно, как можно подумать. Я смотрю в его монокли (когда он успел снять их с детей?) и говорю: «Слушай, Акалрадо, тебя все равно не существует, так что отъебись!» Это блеф, но, полагаю, он сработал, потому что в комнату врывается духовой оркестр, играет «Гуантанамеру», с потолка сыпется конфетти, и Акарадло широко улыбается, демонстрируя крепкие коричневые зубы. Вдруг перед глазами все плывет, и я осознаю, что на глазах у меня монокли, которые мне даже не подходят. Акларадо беззастенчиво плачет, слезы текут из его теперь уже не отягощенных моноклями глаз, он называет меня своим hijo — что, как я понимаю, означает «конь». Затем вручает всем присутствующим, включая музыкантов оркестра, стаканы с аяуаской и на полную катушку включает лампы для обогрева. Вскоре я начинаю потеть. Акарладо поет, и песня в точности звучит так, словно мужчина в тяжелых ботинках топчется по оргстеклу, только с испанским акцентом. Комната вращаются, или какое там множественное число у слова «вращаться»? Я вижу, как доктор Кабир в нижнем белье рассказывает, что однажды хочет разделить со мной летний домик в Мэне. Я понимаю, что мы все — одно, сложный переплетенный гобелен, что прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, что все хорошо, что бумажник нужно носить в переднем кармане, чтобы не украли, но это не так уж важно, потому что все мы — одно, и если карманник возьмет твой бумажник, бумажник останется у тебя, потому что карманник — это ТЫ.