Между плахой и секирой - Николай Чадович

Но хуже всего, конечно, была темнота, царившая в колодце. Приходилось на ощупь находить наперекосяк вбитые в стену штыри, хлипкие скобы и небрежно, со слабинкой натянутые тросы. Лестница явно строилась в спешке, из первых попавшихся под руку материалов. Уже это доказывало, что аггелы не чувствуют себя здесь хозяевами.

— Вы проверяйте, за что цепляетесь и куда ногу ставите, — неустанно предупреждал Оська. — Сначала подергайте, покачайте… У меня один знакомый был. Фогарм. Хотя на самом деле его Яшкой звали. Недавно сорвался примерно в этом же самом месте. До самого низа, правда, не долетел. На какой-то крючек пузом напоролся.

— Ой, мамочки! — заскулила Лилечка. — Не могу больше! Не долезу! Сорвусь!

— Вперед! Ну пожалуйста! — уговаривал ее Левка, и сам чувствовавший себя медведем, которого заставляют ходить по проволоке. — Спуститься мы уже не сможем. Если что, ставь ногу мне на плечо.

Он поднимался сразу вслед за девушкой и, когда та в страхе замирала на зыбких воздушных трапециях (иначе и нельзя было назвать эту небрежно сляпанную конструкцию), подталкивал ее головой в зад.

— Да ты нас, падла, заделать всех хочешь начисто! — Слышно было, как Зяблик, пыхтя, пытается поймать Оську за ногу, а тот, повизгивая от страха, уворачивается.

— Я здесь ни при чем! — оправдывался он. — Не первый раз ведь здесь лезу… Когда светло, так никаких забот… И пленных гоняли, и раненых поднимали…

— А почему сейчас темно? — вопрошал Зяблик.

— Вот я и сам об этом думаю… Наверно, накрыли чем-то выход. Раньше там всегда дырка светилась.

Как бы в ответ на его слова что-то вверху стукнуло. На миг появилось и тут же снова исчезло светлое квадратное отверстие. Мимо людей, теряя искры, пролетела вниз огненная точка.

— Чинарик. — Зяблик втянул носом воздух. — А табачок-то приличный…

— Люк, значит, поставили, — констатировал Смыков. — Вот вам и фактор внезапности.

— Может, все же вернемся? — Даже у отчаянной Верки голос заметно дрожал.

— С каких это пор бабы взяли моду мужикам в бою указывать! — взорвался Зяблик. — Наполеоны, мать вашу в три погибели! Все заранее знали, на что идем! Назад поздно поворачивать!

— Да и вряд ли возможно, — добавил Эрикс спокойно.

Между ним, Зябликом и Смыковым началось какое-то совещание. Изредка на правах эксперта привлекался и Оська.

— Сколько человек обычно в карауле? — спрашивал Смыков.

— По-разному. Три-четыре. Но не меньше трех. Да и другие частенько приходят поболтать. Девки наши тут тоже постоянно вьются.

— Оружие у них какое?

— Пистолеты, это уж обязательно. По стволу на рыло. Гранаты. Ружья могут быть. Один раз я автомат видел.

— Эх… — Зяблик только заскрежетал зубами, но ничего не сказал, не желая, видимо, окончательно подрывать боевой дух своих сотоварищей.

А положение ватаги в самом деле было отчаянное. Внизу — глубокий колодец, стены которого утыканы ненадежной арматурой, вверху — глухой люк, охраняемый до зубов вооруженными врагами, а посередине они — почти голые, исцарапанные, еле живые от усталости, висящие, как обезьяны на лианах, но только не между небом и землей, а между смертью и смертью.

Зяблик позвал к себе Толгая, находившегося в арьергарде, и тот неловко — степняк не альпинист — полез наверх, едва не выколов при этом саблей глаз Цыпфу и по ошибке вместо очередной скобы лапнув Лилечку за грудь. Последовал краткий инструктаж (то, что Зяблик говорил Толгаю, никто, кроме них двоих, никогда не понимал), после чего Смыков не без патетики объявил:

— Двигаемся вверх в прежнем порядке. В победе не сомневайтесь, поскольку наше дело правое. Но верующие могут помолиться.

Снова тяжело задышали карабкающиеся вверх люди, снова заскрипело ржавое железо, снова посыпались вниз мелкие камушки, пугая слабые души длительностью своего падения, снова раздались проклятия и вскрики тех, кто напоролся ладонью на что-нибудь острое или получил чужой пяткой по макушке.

У люка все сбились в гроздь, словно пчелиный рой, готовящийся покинуть улей. Сквозь щели между досок пробивались узенькие полоски света, что позволяло людям хоть немного разглядеть друг друга. Честно говоря, сейчас они больше всего походили на чертей в преисподней: черные от грязи, голые, взлохмаченные, с лицами, искаженными яростью предстоящей схватки или ужасом грядущей гибели. Оська постучал в люк.

— Эй! — позвал он. — Эй, откройте!

— Что надо? — раздался сверху голос, по которому очень легко можно было представить себе его обладателя, — грубую, зачерствевшую в насилии и разврате скотину, оттрахавшую, наверное, не одну кастильскую монашку и сверх всякой меры насосавшуюся чужой крови.

— Открой, тебе говорят! — Оська по наущению Зяблика повысил голос: — На хрена вы тут люк поставили! Ведь не было же его раньше!

— Для того и поставили, чтобы всякие птички вроде тебя сюда без дозвола не залетали, — ответил аггел веско. — Доложись, кто ты есть такой.

— Иавал из пятой сотни.

— А кто сотник ваш?:

— Арфаксад, — не задумываясь, ответил Оська и на радостях даже подмигнул Зяблику.

— Ты мне гвозди не забивай! Тут каждый третий Арфаксад. Как его в натуре зовут?

— Сахно Валерий Кузьмич.

— Правильно… — Аггел умолк, похоже, удивленный осведомленностью невидимого собеседника. — А откуда ты, Иавал, путь сейчас держишь?

— Из Эдема, откуда же еще…

— Долго там был?

— Порядочно. Дней двадцать.

— Вместе с сотником?

— Конечно. Куда же нам без него.

— Хорошо погуляли? — Допрос затягивался, и это было плохим признаком: или Оську не признавали здесь за своего, или, наоборот, давно ждали и сейчас ловили на противоречиях.

— Всякое было… Чего ты прицепился? Открывай, а не то я сейчас вниз свалюсь.

— Туда тебе и дорога! — Судя по шуму, аггел вскочил, и то, на чем он до этого сидел, отлетело в сторону. — Все, кто с сотником Арфаксадом последний раз в Эдем ходил, там и остались! Даже их оружия мы не нашли! Как же ты, шустрый такой, спасся?

— А вот повезло! — Оська уже почти вопил. — Всех положили, а я спасся! Мертвым прикинулся, а потом в кусты уполз! Что же мне теперь, удавиться из-за этого?

— И кто же это вас так разделал? — Аггел, похоже, немного успокоился.

— Нефилимы проклятые!

— Опять они! — Судя по витиеватой ругани, в которой толково и детально упоминались все прегрешения прародительницы нашей Евы, аггел имел в прошлом какое-то отношение к богословию. — Давить их надо, сволочей! Как клопов вонючих, давить!