Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма - Александр Ливергант

Этель, приехавшая в Дегенерсхаузен в конце июля, в эту сельскую идиллию не вписалась. В деревне, «на краю света», ей было откровенно скучно, всё тяготило. «Не с козами же мне разговаривать!» – не раз в сердцах повторяла она. Легко раздражалась, покрикивала на кроткого, всем довольного мужа. И не скрывала своего счастья, когда в конце ноября настало время возвращаться в Берлин: поддерживать зимой тепло в доме, как мы уже писали, было накладно. В отличие от Плама, миссис Вудхаус с баронессой с первых же дней не поладила. Анга и Этель сторонились друг друга, редко вступали в разговор. В одном, правда, были солидарны: Пламу ни под каким видом нельзя больше иметь дело с Министерством пропаганды. Вудхаус не спорил, понимал не хуже жены и хозяйки дома (которая, к слову, фюрера не жаловала), что лучше держаться от ведомства Геббельса подальше. Впрочем, и Министерство пропаганды больше его своими предложениями не беспокоило: проект «У микрофона мистер Вудхаус» не достиг ожидаемого эффекта, себя не оправдал и был закрыт.

3

Берлин Вудхаусу «земным раем» не показался: серый, мрачный, промозглый, шумный, толпы людей на улицах, по несколько раз в день воздушная тревога. Но заниматься своим делом всё это Вудхаусу не мешает, выключиться из жизни он умел. Дел же и в Берлине хватало.

Писатель выясняет у Рейнолдса, печатаются ли в «Post» «Деньги в банке». Вопрос не праздный: отношение к Вудхаусу в Америке после берлинских радиопередач и очередного вмененного писателю налогового иска в размере почти 40 000 долларов лучше, прямо скажем, не стало, да и положение журнала, с которым Вудхаус сотрудничает тридцать лет, после смерти Лоримера и прихода Уэсли Стаута пошатнулось. Стауту Вудхаус шлет победные реляции: только что поставлена точка в «Радости поутру» («Мой самый лучший роман с участием Дживса»), а также почти дописана «Полная луна». Оставшиеся несколько глав он, как водится, обдумывает, но не за письменным столом, а расхаживая по коридорам отеля или гуляя по Тиргартену в обществе верного Чудика; «писать ногами» – его давний, излюбленный творческий метод.

Вообще, жизнь Вудхауса в Берлине мало отличалась от жизни в Лондоне, Нью-Йорке или в Лэ-Тукэ. Когда английский журналист, впоследствии литературный редактор «Daily Telegraph» Г. Д. Займен, писавший под псевдонимом «Зед», уже по окончании войны допытывался у Вудхауса, причем не без задней мысли, как тот жил в Берлине, с кем поддерживал отношения, писатель искренне не понимал, чего от него хотят.

«Когда я был в Берлине, в “Адлоне”, вот как протекала моя жизнь, – отчитывается он в письме Займену от 26 сентября 1945 года. – Встаю, делаю гимнастику, принимаю ванну. Бреюсь, завтракаю, вывожу собаку, сажусь работать. Работаю до обеда. После обеда, чтобы размяться, гуляю, в пять снова сажусь писать. Пишу с пяти до восьми. В восемь спускаюсь в ресторан ужинать, возвращаюсь обратно к себе в комнату, читаю или же меряю шагами гостиничные коридоры – обдумываю, что́ предстоит написать. И так каждый день – за исключением тех дней, когда нас с женой приглашает кто-нибудь из английских или американских знакомых на обед или на ужин. С немцами я вступал в разговор редко».

Об этом же, в это же время и почти в тех же словах, говорится и в письме Этель Малькольму Маггериджу, – в послевоенной жизни Вудхаусов этот человек сыграл немалую роль:

«Мистер Займен настаивает, чтобы Плам рассказал про нашу жизнь в Германии. Беда в том, что рассказывать, собственно, нечего – ничего интересного в нашей жизни не происходило. Спускались в ресторан обедать и ужинать, выводили на прогулку собаку, Пламми ежедневно делал зарядку и писал роман. Всё очень скучно, однообразно, но, думаю, он мог бы об этом написать». (29 сентября 1945)

И муж, и жена (муж – во всяком случае) и в самом деле не жили в Берлине очень уж разнообразной жизнью, но верно и то, что не в их интересах было подробно останавливаться на том, как они развлекались. Наверняка же, пусть редко, ходили в театр и в кинематограф, встречались с друзьями, – а получается, что один день ничем не отличался от другого: вставал, ел, печатал на машинке, выгуливал собаку. Показательна в этом отношении и фраза из письма Вудхауса Займену: «С немцами я вступал в разговор редко».

С одним, по крайней мере, немцем Вудхаус одно время «вступал в разговор» часто. И вот по какому делу – делу в самом прямом, юридическом смысле слова. Мирный Плам решил было (неизвестно, кто его надоумил и настроил; возможно, жена) отомстить своим английским обидчикам и подать на них в суд за клевету. С каковой целью обратился за помощью к молодому немецкому журналисту и переводчику с английского Михаэлю Фермерену, когда тот пришел в отель взять у писателя интервью. Фермерену, давнему поклоннику комического дарования Вудхауса, пришлось употребить всё свое англо-немецкое красноречие, чтобы отговорить писателя от этой безумной затеи.

«Когда мы встретились, – вспоминал Фермерен спустя шестьдесят лет, – он тут же, не успели мы расположиться в холле гостиницы, меня озадачил: “Мне нужен юрист, который бы представлял мое дело в английском суде”. – “Мистер Вудхаус, – сказал я ему, – я знаю таких юристов, но неужели вы думаете, что сейчас, когда идет война, они сумеют получить разрешение пересечь линию фронта и подать иск в лондонский суд?” – “А что, вы считаете, это будет непросто?” – “Непросто?! Да это совершенно нереально!”».

Вудхаус, вспоминает далее Фермерен, искренне удивился, расстроился, но возражать не стал. Когда только и делаешь, что целыми днями стучишь на машинке и часами гуляешь с собакой, о том, что́ происходит вокруг, остается только догадываться.

«Когда я был в Берлине, – напишет Вудхаус Таунэнду уже в конце войны, 30 декабря 1944 года, – я только и делал, что писал и гулял с Чудиком. Жизнь вел отшельническую».

А когда он вел другую?

Что Фермерену сразу и бросилось в глаза, еще до того, как Вудхаус обратился к нему со своей странной просьбой:

«Стоило ему сбежать по ступенькам в холл и направиться в мою сторону, у меня почему-то сразу же возникло впечатление, что этот крупный, лысый, немолодой уже человек в твидовом пиджаке и серых фланелевых брюках – не от мира сего. Мне подумалось, что он наверняка здесь ни с кем не общается, только что оторвался от пишущей машинки и, когда наш разговор закончится, тут же опять вернется за письменный стол».

Наблюдательности Фермерена можно позавидовать: Вудхаус был верен себе – работать, не жаловаться и ни во что не вникать. Верна себе была и миссис Вудхаус – вести светскую жизнь, во всё вникать и жаловаться, негодовать по любому поводу. Этель редко вставала до полудня, и завтракать предпочитала в номере. Ее завтрак по времени совпадал с обедом мужа: Плам был на ногах с восьми утра. Фермерен, с которым Вудхаус вскоре сдружился, приводит немало примеров того, какими антиподами были мистер и миссис Вудхаус.

«Однажды, – вспоминает он, – мы ехали втроем в метро, и поезд из-за начавшейся бомбардировки остановился в туннеле. Мистер Вудхаус, как и все пассажиры, сидел молча и терпеливо ждал, когда поезд тронется. Этель же сразу вышла из себя: “Что за безобразие! – начала громким голосом возмущаться она. – Какая несусветная глупость! Почему мы стоим?! Неужели нельзя было проехать еще несколько сот метров и нас высадить?!” А я подумал: “О боже, вагон полон усталых, голодных немецких служащих, но ведь никто же не вскочил и не крикнул: «Заткнись!» Это из-за ваших английских самолетов мы застряли в туннеле!”»