В тяжкую пору - Николай Попель

Все это было справедливо. Я видел: сегодняшняя речь Курепина подсказана не желанием спасти себя, уцелеть. Курепин, чувствуя ответственность за войска, честно искал рациональное решение, и обычная логика подсказала его. Но годится ли нам она, эта самая «обычная логика», сейчас, приведет ли она к правильным действиям, правильным не только с точки зрения нас, оказавшихся в окружении, но и с точки зрения интересов фронта, Красной Армии, страны в целом? Уцелеть, сохранить живую силу, материальную часть превосходно. Однако ценой чего? Невыполнения приказа.

Нет, как видно, пришел час перешагнуть через «обыкновенную логику», выработать новые категории.

То, что предлагает Курепин, дьявольски соблазнительно и дьявольски просто: удрать. Фашисты проснутся, постреляют по пустым деревням, перелескам и поймут — русские их перехитрили, сбежали, были таковы. Сядут на машины, возьмут свои губные гармошки и покатят дальше, на восток, по нашей земле к Киеву… Я поднялся:

— Что думает товарищ Сытник?

— Сытник думает всегда одинаково: приказано — выполняй. Хоть в лепешку расшибись. Хоть юшка из носу.

— Ваше мнение, полковник Васильев?

Васильев говорил раздумчиво, медленно. Он согласен с анализом обстановки, который дал Курепин. Обстановка оценена правильно. Однако выводы…

— Выводы нам не подходят. Это — пассивное мышление. С ним можно выиграть операцию, но проиграть войну. Сейчас главное — истреблять противника. Всегда, всюду истреблять. Товарищ Курепин неплохо показал себя в дубненских боях. Несмотря на трудные условия, штаб работал довольно четко. Но сейчас начальник штаба танцует не от той печки. Сейчас нам исходить нужно из одного: как и где нанести больший урон врагу. Думать надо над тем, как умнее и лучше выполнить приказ фронта.

Курепин был- совершенно растерян. Он не сомневался в том, что его предложение — единственное возможное и разумное, с удивлением поглядывал на командиров, искавших способ выполнить фронтовой приказ.

Это решение нам далось не легко. Оно было принято после того, как отвергли десятки вариантов.

В 23:00 полк капитана Петрова атакует Птычу, овладевает ею, пробивает брешь на юг. В коридор устремляются тылы, раненые, все, что не может идти в бой и связывает нас. Маршрут — на Тернополь. С рассветом наши главные подвижные силы наносят удар по сосредоточенным в лесах танкам 16-й танковой дивизии в общем направлении на Козин. Мы верили, что где-то там, у Козина, Ситно, Брод, находится наш корпус.

У нас не было ни секунды времени. Я с группой командиров сразу же ушел на рекогносцировку в район Птычи. Васильев — на северный участок. В лесах, садах, деревнях, окраинах Дубно началось движение. Сперва осторожное, чтобы не привлечь внимания немецкой авиации.

Но фашистские самолеты не появлялись, и погрузившаяся во мрак дорога забурлила, загудела, ожила ревом моторов, криками, руганью, стонами. Стала обычной дорогой войны.

Гитлеровцы, привыкшие руководствоваться только элементарной логикой, не ждали ночного натиска на Птычу. Минут через сорок после первого артналета село было у нас. Мотоциклы, за ними танки, потом тылы на колесных машинах двинулись к Вербе. Пехота по грудь в теплой, мутной воде форсировала приток Иквы.

Когда колонна останавливалась, я вскакивал на колеса грузовиков. В кузовах на сене лежали раненые. Иные без памяти, иные в бреду. Те, что могли разговаривать, с беспомощной неуверенностью опрашивали:

— Куда нас, к своим? Я односложно отвечал:

— К своим.

Низина затягивалась белым туманом. Осветительные авиабомбы нам уже не опасны.

Противник, так и не понявший, что происходит, вел огонь по карте, примерно нащупывая места переправ.

Впереди колонны шло 60 танков. У каждого один-два снаряда для самообороны.

Это громоздкое, беспомощное, уязвимое с земли и воздуха войско возглавлял полковник Семенов. Мы с ним стояли у броневика, пропуская колонну. Семенов задал вопрос, которого я меньше всего ждал:

— Почему меня отправляете с тылами? Или стар, или не достоин принять с вами вместе последний бой? Я не знал, что ответить.

— Василий Григорьич, доверяем вам самое ценное, что есть у нас, — тысячи людей, сотни машин. Не знаю — свидимся ли, нет. Хочу, чтобы на душе у вас было спокойно. Верите мне?

— Верю. А то кошки скребли… Верю.

Но Семенову не пришлось вести колонну на Тернополь… Ни он, ни я не слышали, как просвистел снаряд. Разбитый прямым попаданием броневичок полетел в канаву. В эту же канаву воздушной волной отбросило нас с Семеновым. Первое, что я услышал, едва вернулся слух, был слабый стон Семенова. Подполз к нему.

— Нога, правая нога…

В темноте нащупал сапог, залитый липкой кровью. Семенов замолчал. Потерял сознание.

Полковника отнесли в санитарную машину.

Кто же будет командовать колонной?

На раздумья и выбор в моем распоряжении максимум пять минут. И вот уже от машины к машине несется:

— Полковника Плешакова к переправе, полковника Плешакова…

Плешаков исходил эти места за последние дни. У него солидный командный опыт. Кстати, пустить тылы на Тернополь — идея Плешакова.

Меня смущает одно. Полковник все время рвется в бой. А в бою он не признает ни перебежек, ни переползаний. Доводы у него своеобразные:

— Когда кавалерист в атаку идет, брюхом землю не гладит…

Надеюсь только, что Зарубин, замполит колонны, в случае чего умерит его пыл.

На прощание я прошу Плешакова:

— Может, встретитесь с Рябышевым… Объясните наши действия…

— Есть! — глухо отвечает Плешаков. И вдруг я чувствую на щеке колючую щетину, слышу запах пропотевшей, пропыленной гимнастерки. Мы обнимаемся и целуемся.

— Как знать, свидимся ли…

Почему так знакома эта фраза? А, я полчаса назад сказал ее Семенову. Теперь мне ее возвращает Плешаков…

Товарищи, которые уходят на юг, считают нас, оставшихся, обреченными, приговоренными к смерти. К героической смерти. Только этим можно было объяснить и вопрос Семенова и мускулистые объятия Плешакова.

Мне стало тоскливо. Мелькнет в тумане последняя красная лампочка — и все. У нас осталось — смешно сказать — восемьдесят танков, на каждом по двадцать-двадцать пять снарядов, а баки заполнены горючим лишь наполовину. И небольшие десанты… У бойцов — считанные патроны. Правда, есть еще двадцать танков Петрова, которые обеспечивают выход в тыл. Потом, когда мы начнем действовать, они подтянутся к нам и составят второй эшелон группы…

Ловлю себя на том, что думаю уже не об участи обреченных, а о бое. Великая, спасительная сила ответственности!

У ложбины останавливаю танк. Веселыми четырехугольниками светятся в ночи топки кухонь. Около них снуют темные фигуры. Кто-то громко настойчиво повторяет: