Воля судьбы - Михаил Волконский

— Что же, — продолжал Проскуров, — молодой государь блестяще начал: уничтожил тайную канцелярию, свободу веры объявил, теперь указ о вольности дворянской…

Эйзенбах вздохнул.

— Ты чего вздыхаешь? — спросил готовый уже вспыхнуть Проскуров.

Барон знал и помнил эти его вспышки, но теперь, когда ему все уже было решительно безразлично и он не нуждался ни в чем, он не боялся более этих вспышек.

— Конечно, н_а_м теперь лучше будет житься: возле государя стоят умные немецкие люди, — протянул он. — Король Фридрих — друг ему. Но в том-то и беда, что трудно ручаться за то, что удержится все хорошее, что они сделают.

— Как трудно ручаться?

— А у нас так идет: что сделают сегодня, то разделают завтра… Совсем, как говорится, "славны бубны за горами".

Несмотря на долгое пребывание Эйзенбаха в России и несмотря на его довольно правильную русскую речь, в этой речи все-таки проскакивали значительные промахи. Так, он прилагательное «тучный» применял только к «небу», когда оно бывало покрыто тучами; называл иногда комнату «беспечною», если в ней не было печки, и вместе с тем очень любил, хотя и далеко не всегда кстати, употреблять чисто русские пословицы.

— Вот указ о вольности дворянской, — продолжал Эйзенбах. — Ты знаешь, как он был написан? Говорят, сам государь в сенате сказал: "Я хочу объявить вольность дворянам". Сенат сказал: «Хорошо». Генерал-прокурор Глебов предложил поставить золотую статую новому императору. Сенат сказал: "Хорошо", — и пошел с докладом о золотой статуе. Он получил в ответ громкую фразу, что памятника не нужно — сами дела будут памятником… А о деле и забыли. Прошел месяц. Император пожелал скрыть от Елизаветы Воронцовой, что по ночам он кутит…

— Отчего именно от Елизаветы Воронцовой?

— Как отчего? а ты не знаешь? она же — первое лицо теперь.

— Вот как! Что ж, хороша собою?

— Графа Романа Илларионова дочь; нисколько не хороша и не умна вовсе.

— Так как же это так?

Эйзенбах только пожал плечами.

— Ну, вот он пожелал от нее скрыть и сказал, что пойдет заниматься важными делами, а сам ушел кутить и запер Волкова, тайного секретаря, в комнате, вместе с датскою собакой, сказав ему, чтобы к утру он сочинил какой-нибудь важный указ. Ну, вот Волков сидит, собака на него рычит, а он думает, о чем же он будет писать? Думал, думал и написал о вольности дворянской.

— Ну, может, это все и врут, — возразил Проскуров, которому не хотелось верить этому рассказу.

— Нет, это — правда. Яков Штелин рассказывал мне, что он, увидев бывшего своего воспитанника, то есть нынешнего императора, за пивом и с трубкой, очень удивился, а тот ему ответил: "Чему ты удивляешься, глупая голова? Разве ты видел хоть одного настоящего офицера, который бы не пил и не курил?" И это постоянно: английское пиво и вино, вино и английское пиво.

Князь Андрей Николаевич покачал в свою очередь головою.

— Но ведь все-таки дела-то идут, — сказал он. — Пока, вероятно, другие делают… ну, а потом он образумится, в лета войдет…

— Однако ему тридцать третий пошел! И нельзя сказать, чтоб он не вмешивался — из-за этого-то и идет такая бестолковщина, что никто в завтрашнем дне не уверен!.. Было решено перевести мануфактур-коллегию из Москвы в Петербург, а потом опять указ: оставить коллегию в Москве. Возьми еще: 9 января уничтожены полицеймейстеры в городах, а 22 марта они восстановлены, и так много очень… И недовольных много. Духовенство и черное, и белое. Черное недовольно тем, что вотчины у монастырей отняты, а белое — что сыновей священников забирают в военную службу…

— Да, конечно, это — мера опасная, — согласился старый князь, — но что ж, найдутся советники, которые смогут воздержать… выйдут новые люди…

Под этими советниками, которые "смогут воздержать", и новыми людьми он, видимо, разумел себя. Эйзенбаху это было ясно.

— Ну, нынче и это трудно! Нынче на стариков иначе смотрят. Прежде всего всякий, желающий служить, должен идти в военную службу… Это, говорю, чтобы на виду быть. А в военной службу все на голштинский манер заведено… Не угодно ли в строю служить и маршировкой заниматься…

— То есть учить, ученья производить, — поправил князь Андрей Николаевич.

— Нет, самому маршировать, батюшка! Вот князь Никита Юрьевич Трубецкой, сенатор, и тот преисправно во всех орденах, с лентою, в мундире с золотыми нашивками, со своим эспантоном марширует наравне с молодыми, месит грязь пред солдатами.

— Может ли это быть? — опять удивился князь.

— Да на что уж гетман — младший Разумовский, Кирилл — должен, теперь держать на дому у себя молодого офицера, который учит его новой прусской экзерциции.

Призадумался князь Андрей Николаевич, а что как вдруг и его, старого, то же заставят проделывать? — и его хорошее расположение духа быстро стало изменяться. Он уже не с прежним удовольствием, как начал, продолжал расспрашивать о новых порядках, и, чем больше рассказывал ему барон, тем грустнее становилось на сердце князя — по всему было видно, что время переживается переходное, что так, как прожили со дня смерти покойной императрицы, жить нельзя долго и что держава русская находится не в руках мужа, как думал сначала Проскуров, но в руках тридцатитрехлетнего ребенка, никогда не способного стать не только истинно русским правителем, но и вообще сдержать на своих слабых плечах тяжелое бремя власти.

— Куда же ты? Посиди еще!.. — стал удерживать князь Эйзенбаха, когда тот наконец встал, чтобы проститься.

Барон просил извинить его и отказался от обеда.

— Нет, — пояснил он, — мне домой пора. Видишь ли, мне сказали, что на днях должен приехать из армии офицер того самого полка… — и барон не договорил, чаще заморгав глазами.

Андрей Николаевич понял, что дело шло о полку, в котором служил Карл.

— Ну, так вот, — подхватил Эйзенбах, стараясь овладеть собою, — мне обещали прислать его ко мне, и я тороплюсь, может быть, он приехал… До сих пор я не имею никаких еще подробностей.

Эйзенбах заторопился и, несмотря на уговоры князя, быстро ушел. Он и то уже засиделся слишком долго.

Офицер, о котором старик барон говорил князю Проскурову и которого он ждал со дня на день, чтобы узнать наконец, хоть что-нибудь о смерти сына, потому что до сих пор, несмотря на все старания, это оказывалось невозможным, — был присланный курьером из армии Артемий Проскуровский, но Эйзенбах не знал, что это — он, тот самый воспитанник князя Проскурова, из-за которого разошлась свадьба Карла с княжною.

В военной канцелярии было известно только, что теперь очередь приехать одному из чинов Тарасовского полка, о чем и сообщили барону; знакомый Эйзенбаху начальник обещал прислать курьера к нему — вот все, что барон знал, и до самого офицера ему никакого собственно дела не было.